Он вздохнул.

– Хотел бы я знать, что там у них стряслось, раз они вне срока созывают великий капитул. Кадавр, что ли, восстал…

Василий осекся – Настя пнула его ногой под столом.

В пельменную вошли два хранителя в черной форме, внимательно осматривали помещение, проталкивались сквозь клиентов, явно искали кого-то. Если человек, как им казалось, пытался спрятать лицо, не стеснялись, брали за подбородок, поднимали вверх, к свету, чтобы лучше видеть.

Настя почувствовала, как покрывается гусиной кожей.

– Это за мной, – прошептала она. – Из-за Чубакки…

– Стой, не дергайся, – тоже шепотом велел ей Василий. – Ешь.

Он наколол на вилку ускользающий пельмень, исподлобья мазнул взглядом по хранителям. Один молодой, рыжий, высокий, второй лет сорока, видимо, старший у них, с лицом жестким, твердым. Судя по виду, оба опытные, тертые, на кривой козе не объедешь… Еще пара минут у них с Настей имеется, а потом придется что-то делать.

Вопрос только – что?

Можно, конечно, попробовать прорваться к выходу, а там – давай бог ноги! А если стрелять начнут? Да и на улице в случае чего не убежишь, подоспеет полиция, повяжут, отведут в участок. А там уж и хранители подтянутся, начнут развязывать языки, а это они умеют, дело знакомое, вкусное, любимое. Ах ты, черт, надо же было такому случиться! А все келейность дурацкая и гонор гонцов…

Хранители между тем хоть и не быстро, но подвигались к ним, проталкивались через толпу, все так же зорко поглядывали по сторонам.

Василий посмотрел на Настю. Она наклонила голову, замерла, только плечи чуть подрагивали. Ах, как глупо это все, глупо и не ко времени. Сидели бы они себе на Усиевича, да пусть бы даже и капитул там собрался – тихо заперлись бы в ванной, и все дела. Но нет, надо было их выгнать, там, видишь ли, секретность… а что теперь с девчонкой будет?

Может, изобразить пьяного, броситься, отвлечь внимание, а она тем временем прорвется к дверям? Хорошо, если прорвется, а вдруг клиенты задержат – у нас, известно, народ любит власти помогать, особенно когда его не просят. Да и не хотелось, признаться, самому идти в лапы хранителей. За нападение ему и срок могут выписать, а если начнут разбираться, что да почему, страшно подумать, до чего могут докопаться.

Документов хранители не спрашивали, видно, хорошо знали, кого ищут…

– Я побегу, – сквозь зубы проговорила Настя.

– С ума сошла… – прошипел он, старательно ужевывая пельмень – со стороны и непонятно было, что они разговаривают.

– Я не смогу, – сказала она умоляюще, – если меня возьмут, начнут пытать, боюсь, не выдержу, скажу все, что знаю…

Голос у нее дрожал, глаза были на ровном месте.

Ах ты, черт, вот тебе и гуси у бабуси, вот тебе и посвящение в рыцари! Но язык слесаря уже работал прежде головы, болтал, успокаивал:

– Уймись, девка, кому ты нужна – пытать тебя… Да и что ты там знаешь, что ты можешь сказать?

Настя не слушала, паника захлестнула ее:

– Я не выдержу, не выдержу… Пусть лучше выстрелят – и чтоб сразу!

Он только зубами скрипнул. Может, правы были древние, что не брали в Орден баб? Ну не женское это дело, рыцарем быть, что в Средние века, что сейчас. Женщине дома нужно сидеть, детишек воспитывать, а тут… Все под Богом ходим, конечно, только не до всякого ему дело есть.

Настя отложила вилку, подняла глаза. Лицо у нее было бледное, решительное.

Ах ты, господи ты боже мой! Что делать? За руку схватить, не пускать – шум поднимется, внимание привлечешь. А если побежит, то как раз в спину и бабахнут.

Хранители уже были в двух шагах. Один скользнул взглядом по Василию, рыцарь скорчил на небритой роже умильное выражение – горючая смесь патриотизма, преклонения и восторга, не подкопаешься. А Настя уже уперлась руками в стол, чтобы резче был рывок – оттолкнуться, выбросить себя над столами, сломя голову броситься к окну, выбить стекло…

И тут в голове словно молния сверкнула. Как же он сразу не понял!

– Стой, – прошипел он так, что она вздрогнула. – Они не тебя ищут!

– Не меня? – глянула с робкой надеждой.

– Они мужика ищут. Мужикам в лица заглядывают…

Секунду Настя еще стояла, напрягшись, как струна, но тут же и поняла, что прав старый рыцарь. Дошедший до стены хранитель – тот, что повыше, рыжий – посмотрел на нее совершенно равнодушно и повернулся к пьяным пролетариям. Те глядели недружелюбно, но все-таки поутихли: все знали, что такое хранители – и без причины руки-ноги переломают, а уж если виноват в чем, до конца времен законопатят, мать родная не вспомнит, как тебя звали.

Удовлетворившись, по всей видимости, осмотром и не найдя того, кого искали, хранители стали протискиваться к выходу… Ноги у Насти подкосились, она навалилась животом на столик, едва не перевернула вместе с пельменями, в последний момент Василий успел подхватить.

Задумчивым взглядом он проводил уходящих хранителей.

– Что-то случилось, – сказал он. – Что-то из ряда вон…

Здесь, на стоянке, было зябко и влажно, откуда-то сбоку ветер доносил слабый запах гари – и совсем близко, плотно воняло соляркой, сложно перемешанной с бензином. Чудовищные грузовики взревывали моторами, стреляли черным выхлопом и тяжело выворачивали со стоянки прямо в серую, заметавшую горизонт пустоту. Уменьшались, таяли вдалеке, как древние корабли викингов, только не безумных берксерков с обметанной кровью ртом везли они в своих недрах, а безобидные мороженые овощи и фрукты, а если и попадалось где-то мясо, то безликое, говяжье или свиное, убитое в строгом соответствии с требованиями санэпиднадзора.

Коля Беспалый хмуро ревизовал видавший виды мотор своего старого, песзнаетсколькилетнего «Дэу», – ревизовал, копался, глухо выстукивал железные кишочки масляным ключом. Копаться, прямо скажем, было нечего: все, что нужно, давно уже выкопано и починено. Но над душой стоял, свербел зубным сверлом друг-дальнобой Петюня Черноус, зудел, пылесосил мозги, жаловался на жизнь, справедливости хотел. А какую, между нами говоря, справедливость мог ему предложить Беспалый?

– Нету справедливости! – все вскрикивал о своем Петюня, красные губы обиженно дрожали на закопченной физиономии, как у американского негра, бьющегося за лучшую жизнь чтением рэпа на сцене Карнеги-холла, не хватало только розовых пальцев козою, в лад чтению тычущих куда-то в вечность. – Нет справедливости для простого человека…

Тут Беспалый мог с ним поспорить, доказать как дважды два, что ни для кого нет справедливости – ни для дальнобойщика, ни для профессора физики: и тот и другой за тяжелый свой труд гребут копеечное жалованье дырявой лопатой. Но Петюне было не до того, ему хотелось рвать на себе тельняшку, хотелось попрекнуть весь божий свет.