— Что еще за Огайо? Что за птица?

— Один из лучших правщиков в Париже, вот он кто. Зовут его Джим Турбер. Я все пытаюсь переманить его из паршивого листка полковника Маккормика, «Чикаго Трибюн» в парижском издании. Господи, что у них за шайка снобов! Маккормик, верно, никогда не читает своей газетенки, не то бы он всех поувольнял. Эллиот Пол — это романист, Эжен Жола — это поэт — снобы, но недурны, недурны. Но этот Турбер, он гений в стилистической правке. Если надо, просто пишет все заново. Садитесь, садитесь. Вы хоть понимаете, что написали в своей последней статье?

— Разумеется, нет. Я подслушал, что говорили зрители на премьере, и все записал. Они, кажется, понимают, что там делается.

— Вот именно, что не понимаете, сынок. Нам предстоит зажарить очередную рыбу. Мерль Б. Свейн тут подумал, а когда Мерль Свейн задумывается, страх обуревает сильнейших. Зарубите себе на носу.

Свейну вряд ли было больше сорока, но его редкие нестриженые волосы были седыми, лицо в морщинах, у него было футов двадцать лишнего веса и он привычно строил из себя брюзгу. Годвину он представлялся старым, как Мафусаил. Старым и мудрым.

— О чем же вы думали?

— Мерль Б. Свейн думал о Роджере Годвине и о будущем Роджера Годвина. Вы честолюбивы? Вы хотите что-то из себя представлять? Вот о чем спрашивает себя Мерль Б. Свейн. Вам случалось испытать себя?

— Да, дай, пожалуй, нет. Мне еще только двадцать два.

— Ну, немало ребят вашего возраста несколько лет назад прошли препаршивые испытания.

Он поморгал на солнце.

— А, ладно, тому уже десять лет. Древняя история. Словом, у вас есть, скажем так, нюх. Не знаю точно, что это такое, но то, что вы пишете, как-то цепляет, когда читаешь. Людям нравится, потому что вы пишете так, как они говорят…

— Может, дело в том, что сам я мало что знаю и всегда пишу то, что говорят другие.

— Не в том дело. Вас забавно читать. Задевает струнку в груди Мерля Б. Свейна. Я даю добро на статью о вашем приятеле Расмуссене. Я кое-кого расспросил, и люди говорят, он из настоящих, у него есть свой стиль, если верить этим задницам, — а стиль в наше время много значит. Мне приходится больше пихать культурного хлама, потому что Маккормик ничем и не занимается, кроме как этим хламом.

Свейн вытряхнул из пачки французскую сигарету и закурил. Официант принес Годвину кофе.

— Давайте, детка, возьмите омлет fines herbes.[25]У Мерля Б. Свейна на вас большие планы. Слушать вам придется долго.

За омлетом, жареным картофелем и хрустящим багетом он с возрастающим удивлением слушал, как Свейн разворачивает перспективы, а солнце, проходя по куполу синего неба, волокло за собой клубящиеся башни грозовых облаков. Ему приходилось верить, что он сделал что-то стоящее, потому что сам Мерль Свейн объявлял, что намерен что-то сделать из Годвина, каковой, если посмотреть правде в лицо, не более как провинциал из доброй старой Айовы, и дерьмовый писака, и халтурщик, и тем гордится, благодарю вас.

— Позвольте мне объяснить вам, сынок, как обстоит дело, и можете принять это, как святое писание. Неважно, правда ли это. Правда, скажем так, относительна. Забудьте о правде. Правда то, что мы называем правдой, потому что мы пишем то, что печатают в газетах, а всякий знает, что раз так пишут в газете, значит правда. Всегда помните, сынок, это закон, главный закон нашего ремесла. Теперь, к чему это я… я объясню вам, как обстоит дело. Вы в Париже, год 1927, инфляция отбилась от рук, и французы сыты по горло, и там в Германии немцы тоже сыты по горло, а у макаронников заправляет этот навозник Муссолини… но никому до этого нет дела, потому что это — Париж, то есть самый восхитительный город на свете. И я даю вам, человеку новому и видящему все это впервые, шанс описать это все и прославиться. Конечно, это в то же время вас погубит, но тут уж вы сами оберегайтесь.

Он вытянул из заднего кармана огромный красный платок и шумно высморкался.

— Мерль Б. Свейн ставит на Париж. Мерль Б. Свейн бьется об заклад, что мы сидим на бочонке с порохом, культурно выражаясь. Прежде всего, у нас полно этих психов, и пьянчуг, и этих женоподобных, и все пишут, и болтают друг о друге, у них здесь целая индустрия, занятая тем, чтобы делать друг из друга знаменитостей… мне думается, в вас достаточно дерьма, чтобы присоединиться к их компании. Вы не поспели на войну, но из этих щелкунов почти никто не поспел. Потому-то Хемингуэй поднимает из-за этого так много шума: он-то там был, а они не были, и, видит бог, он заставит их за это платить. Так что насчет войны не беспокойтесь. Вы не принадлежите к этому проклятому потерянному поколению, о котором я уже слышать не могу. Вы — следующее поколение. Мы назовем вас найденным поколением… вы станете тем, кто найдет потерянное поколение, понимаете мою мысль: они были потеряны, а теперь их нашли, и нашел их именно наш человек, Роджер Годвин. Понимаете, это идея. Ее можно использовать. Понимаете, как все складывается, если подумать?

В ту ночь Роджер Годвин взялся писать всерьез. Про Париж, и Клайда, и Клотильду, и про «флика» Анри, который любит избивать уличных попрошаек, и Свейн в очередной раз оказался прав. Стоило подумать, и все сложилось.

Свейн понемногу превращался в поистине мифического демиурга. Его личность в сознании Годвина можно было уподобить надутому шару, втиснутому в телефонную будку. Он подбадривал, он бранил, он редактировал, он предлагал идеи, он рукоплескал, он разносил, он взволнованно наблюдал, и он обливал презрением, и случалось, он говорил — неплохо, тут что-то есть, а Годвин все работал над очерком о Клайде и клубе «Толедо».

— Найдите свой голос, — говорил ему Свейн. — Вы уже почти нащупали его, еще немного. Найдите свой собственный узнаваемый голос, и успех у вас в руках, сынок.

В тот день Свейн рассеянно мерил шагами свой кабинет. Годвин просунул в дверь голову, чтобы спросить, отчего такое уныние, и Свейн втащил его внутрь и захлопнул дверь так, что чуть не разнес косяк.

— Нангессер с Коли пропали.

— Ваши друзья? — имена казались смутно знакомыми.

— Мои друзья? Господь наш Иисус Христос, конечно, друзья! Да не в том дело. Иисусе, какой же вы невежественный сукин сын!

Он уставился на недоумевающего Годвина и вдруг запустил в него коробкой скрепок, едва не попав в голову. Коробка упала в углу, и скрепки рикошетом разлетелись во все стороны.

— Мерль Б. Свейн видит перед собой страуса, зарывшегося головой в песок! Или, вернее, сопливого незнайку, засунувшего башку в свою румяную задницу. Стало быть, вы завели себя малютку француженку, создаете великое творение о своем приятеле — и что? Это дает вам право забыть обо всем человечестве? Вы должны… обязаны… интересоваться всем! Это первое правило: вы не имеете права ничего упускать из виду! Вы должны видеть весь этот поганый мир! Нангессер и Коли! Добро пожаловать на планету Земля, сынок. Сейчас Мерль Б. Свейн вам кое-что расскажет, а вы уж, пожалуйста, послушайте.