этого человека? Конечно же, вы не хотите, чтобы всю собственность поровну поделили между гражданами?

За столом наступила напряженная тишина. Из гостиной доносился резкий, неприятный смех приятнейшей миссис Колден.

Джефферсон поник, сгорбился, наклонил голову, закрыл веснушчатыми руками нижнюю часть лица. Он не вмешивался в разговор.

Френо решил снять напряжение:

— Я разрешил бы вашей семье оставить за собой Клермонт, канцлер. А вот мистеру Джефферсону пришлось бы расстаться с Монтичелло, ибо он верит в демократию, а вы нет.

Джефферсон засмеялся, пожалуй, чересчур весело. Остальные сделали вид, будто им понравилась шутка. Через два года такая шутка была бы уже невозможна: эксцессы Французской революции превратили к тому времени мечту Даниэля Шейса в кошмарный сон. После парижской бойни никому в Штатах уже не пришло бы в голову предлагать раздел богатства.

После ужина мы с Джефферсоном вышли на Ганноверскую площадь. На западе проглядывала ущербная луна. В ее неверном свете Джефферсон высился надо мной, как дерево или крутой утес (стой и жди, что на тебя вот-вот обрушится лавина). Он страдал мигренями и все недоумевал, отчего бы это.

— Возможно, — сказал я в ответ на привычную жалобу, — это из-за вашего роста. Вы слишком близко к небу, к грому и молнии.

Вместо того чтобы улыбнуться моей шутке, он помрачнел.

Джефферсон шел развинченной походкой, вообще в ту пору он напоминал французского щеголя. Одевался нарядно. Длинную фигуру всегда украшали серебро и кружева, а на пальце он носил огромный золотистый топаз. Позже, сделавшись президентом и вождем демократии, он стал носить в президентском дворце старые шлепанцы и старушечьи кофты. Подобно Наполеону, актер он был великолепный, только еще утонченней, да и вообще он был куда удачливей корсиканца.

— Вот вы говорите Монтескье, — сказал Джефферсон, беря меня за руку. — В своей предвзятости он похож на англичан. Хотя в основных вопросах он проявляет мудрость. Вы с ним чем-то похожи. Он близок мне, и, конечно же, он подлинный республиканец.

На Бродвее мы обошли спящих свиней, улицы были пустынны.

Я упоминаю об отношении Джефферсона к «Духу законов» Монтескье лишь потому, что двадцать лет спустя Джефферсон жестоко на него обрушился за то, что тот доказывал, будто настоящая республика с демократическим порядком возможна лишь в малой стране. Естественно, такая «идеальная» форма правления не подходит для империи, которую Джефферсон подарил нам, незаконно присвоив Луизиану, тем самым удвоив территорию Соединенных Штатов и положив раз и навсегда конец надежде, что наша страна станет республикой, о которой мечтал барон де Монтескье и которую провозгласил Джефферсон. Чтобы обелить себя, Джефферсон восстал против своего старого идола и низверг его за «ересь» (любимое словечко Джефферсона). Но еретиком-то был сам Джефферсон, а Монтескье — истинным поборником демократии.

Я перевел разговор на политические темы. Было уже ясно, что Вашингтона сменит Адамс. Ну, а потом? Я боялся, как бы Адамса не сменил Гамильтон. Или Джефферсон. Больше некому. Я не исключал возможности, что стану лидером антифедералистов, по у меня хватало здравого смысла догадаться, что виргинец Джефферсон будет первым кандидатом в президенты после того, как Адамс ублажит Массачусетс. Независимо от того, что сулило будущее, Джефферсон нуждался во мне в ту летнюю ночь, когда мы, спотыкаясь, брели по какому-то мусору, обходя спящих свиней, ведь их визг разбудил бы и мертвого.

— По всей видимости, мы обречены на политический разброд, — меланхолически заявил Джефферсон. — Виноват во всем Гамильтон. Он насквозь испорчен.

Я промолчал, хотя питал к Гамильтону самые дружеские чувства. (Даже тогда я не знал, до чего доходил он в своей клевете.) Джефферсон же не питал иллюзий насчет нашего врага.

— Он во что бы то ни стало хочет превратить республику в монархию.

— А сам — выступить в роли Александра Великого?

Джефферсон не отличался чувством юмора.

— Нет, я думаю, королем он сделает Адамса, а сам займет пост премьер-министра, вероятно, станет новым Уолполом. Предупреждаю вас, полковник Бэрр, Гамильтон — воплощение предательства!

Я сменил тему разговора:

— Что вы думаете о губернаторе Клинтоне из Олбани?

Джефферсон был одержим, когда дело касалось монархизма, а этот порок он приписывал всем, кто стоял на его пути. Джефферсон возомнил, будто лишь он представляет демократию и что все мы, от Вашингтона до Адамса и Гамильтона, только и мечтаем о коронах и о том, как бы выбить его из седла. Я выбрал Джорджа Клинтона как совершенно безопасную тему. Он был не монархистом, а просто абсолютным властителем Нью-Йорка и врагом федералистов.

Джефферсон даже замурлыкал, когда стал рассказывать о своей встрече с Клинтоном.

— Энергичный человек, не правда ли? А эти его странные теории относительно гессенской мухи! Прямо скажем, ваш губернатор не блещет ученостью, но святая простота его даже привлекательна. Знаете, он очень доволен, что вас избрали.

— Да, я знаю.

Ночной дилижанс чуть не переехал нас около церкви св. Троицы.

— Должен признаться, я так же рад неудаче сенатора Скайлера, как и тому, что столь выдающийся поборник демократии, как вы, пополнит наши ряды в Филадельфии. — Когда Джефферсон нуждался в чьей-нибудь поддержке, он беззастенчиво льстил. — Гамильтон может потерять большинство в сенате.

— Но его поддерживает президент.

Джефферсон вздохнул:

— Наш досточтимый президент думает, что Гамильтон самый умный человек на свете.

— Будем надеяться, господин Джефферсон, что президент ошибается.

Даже в темноте я почувствовал, как уставились на меня его ясные глаза, сверху вниз. Он ответил не сразу.

— Возможно, — сказал он после долгого молчания, — следовало бы организовать сеть клубов или обществ для тех, кто предан демократии.

— Есть общество св. Таммани.

«Таммани» образовалось четыре года назад как патриотический клуб, где крупные нью-йоркские зеленщики и мебельщики изображали политических деятелей.

— Но члены Таммани в основном федералисты. — Охота за страшной гессенской мухой не совсем отвлекла Джефферсона от политической реальности небольшого, но важного нью-йоркского избирательного округа.

— Нашим друзьям следовало бы организовать демократические общества, особенно теперь, когда так популярна Французская революция.

Я с ним согласился. Прощаясь, Джефферсон обхватил мою руку обеими ладонями.

— Дорогой полковник Бэрр, нам еще так много нужно сделать. Провести столько боев, искоренить столько ереси. Надо держаться друг за друга.

— Можете во всем на меня положиться, — сказал я. Я говорил искренне. А он? Трудно сказать. Джефферсон был беспощаден, он хотел создать новый мир, мир вольных фермеров, живущих в богатых поместьях, где работают рабы. Удивительно, как он умел свести воедино вопиющие противоречия. Но ведь на словах — если не на деле — Джефферсон был удивительно человечен, поразительно расплывчат, насквозь бесчестен, и все это так ненавязчиво. Он так страстно обманывал самого себя, что Джефферсон-президент и