земляной лежанке в тамбуре комбатовского блиндажа, приминая солому и натягивая на голову жидкое солдатское одеяло, сквозь которое, если бы спать на улице, можно было считать звезды на небе. При этом вспоминалось Марчелло, как еще в поезде, по пути на фронт, командир второй роты, красивый и разбитной туринец, сердцеед с тонкими усиками, посмеивался над поваром, вопреки обыкновению тощим и длинным малым с меланхоличными телячьими глазами.

— Ты, Пьетро, — говорил комроты, — очень неудобен в качестве кавалера. Девушке придется смотреть на тебя, как на вершину Пизанской башни.

— Я женат, господин лейтенант.

— Но зато, я думаю, тебя удобно будет спасать в бою.

— Что значит — спасать? — тревожился повар.

— Ну, на войне всякое бывает… Например, когда ты попадешь под русский танк и он перережет тебя пополам, я могу две твои половинки на одном плече донести до госпиталя. Придется только проследить, чтобы в спешке не пришили голову к ногам.

— Этого не может быть, господин лейтенант.

— Почему?

— Я все время слушал немецкие сообщения — у русских уже не осталось танков.

— Ну, хоть один они, наверное, сохранили. Специально для такого случая…

Веселая была перепалка, вспоминал Марчелло. И ехали хорошо — ветер, солнце, широкая, просторная земля, впереди Кавказ, где, как рассказывали, прекрасные горы, виноградники и море. У офицеров уже и карты на руках. Но среди ночи их внезапно выгрузили в каком-то городке, которого они и рассмотреть не успели, и потащили по пыльной дороге, и вот — загнали в казацкую степь. Вагонные же шуточки кончились и того хуже: длинный повар, правда, жив, варит свои дрянные супы, а командира роты, туринца с тоненькими усиками, изрешетило осколками снаряда, и он умер еще до того, как фельдшер успел развернуть свои бинты. Уже тут, на Дону, им говорили, что русские практически разбиты, война продлится еще месяц, в худшем случае два, да и то она мало будет их касаться, им предстоит нести, в сущности, почти караульную службу — сиди на высоченных правобережных кручах, отделенных от еле живого противника мощной и быстрой рекой, поглядывай, постреливай для острастки. Старые офицеры, совершавшие еще поход в Абиссинию, а позже в Албанию, были недовольны, ворчали: «Воевать так воевать! В сторожа мы могли и дома наняться…» Но теперь и у них настроение начинает подкисать, и многие уже предстали перед лицом всевышнего, война же не затихает, а ожесточается, и пошли эти странные, какие-то фантастические туманы, а за ними заморозки; выглянешь утром, а холмы сизые, присыпаны солью, те же, что и вчера как будто, и не те. Правда, заморозки все же повеселее туманов, не было на глазах текучего бельма, видно, что все еще на своем месте — река, леса за рекой, дали. И пахло свежо, сухим листом и яблоками, и земля под ногу ложилась легко, похрустывала. И все же командир артиллерийского дивизиона майор Чезаре Боттони, завернув однажды в гости к майору Дзотто, ткнул Марчелло в живот, ухмыльнулся:

— Это тебе повестка от генерала Зимы!

— Пусть распишется генерал Пеллегрини! — отшутился Марчелло. — Меня дома нету.

— Ничего, Марчелло, тут каждому своя. Никому не отвертеться.

— Мне обещали победу до конца лета, господин майор.

— Победа — особа капризная, Марчелло.

— Что верно, то верно, господин майор. Это вроде невесты, так я понимаю: и твоя она уже, а пока до церкви доведешь, разориться можно. А то еще и в церкви могут увести — есть такие ловкачи.

— Ну, ты все же держи язык за зубами. А то вот скажу комбату — пошлет он тебя в окопы…

Но Чезаре Боттони, конечно, шутил. Он не воспринимал разглагольствования Марчелло всерьез — ни он, ни другие. Будучи сметливым, Марчелло еще в юности заметил: люди, которые с улыбкой и как бы в простоте душевной перчат, соблюдая меру, свою речь острыми намеками, поначалу, конечно, получают щелчки, но зато потом жить им становится куда легче, чем другим. Их охотнее берут на работу, потому что они вносят бодрость и оживление; с ними больше дружат, потому что минута веселья полезнее двух чашек кофе; им многое прощают, потому что считают их простаками, у которых все на виду. Это помогало Марчелло ладить с соседями, когда он жил в деревне. Это помогало и тогда, когда, поскольку он становился лишним ртом в семье — подрастали еще две девчонки и младший брат, — ему пришлось перебраться с побережья Абруцц в Милан. Старый знакомый отца порекомендовал его продавцом в магазин велосипедов, и хотя охотников на эту работу было сколько угодно, взяли его — хозяин с первых слов почувствовал к нему симпатию и доверие. Только спросил: «А как у тебя с политикой?» — «Политика, господин Ангвиларра, вроде шестерни — сунь палец, а оторвет руку, — сказал Марчелло. — Для обращения с ней надо иметь большой ум и образование, а мне это не по карману!» Лучше этого и придумать ничего нельзя было — хозяин сам увлекался политикой и ответ Марчелло проглотил, как оливку в масле. Но Марчелло и в самом деле так думал — нет, не в отношении ума и образования, кое-чего он нахватался и соображать умел, а в отношении остального: даже от маленькой политики рано или поздно бывают большие неприятности, пусть ею занимаются тё, у кого в жизни ничего не получается, а он и так устроится. Лучше жить с оглядкой на девушек, чем на тюрьму!

Кажущейся простоватостью и веселым нравом — вместе с умением делать еще и множество самых разнообразных вещей, чему деревня учит лучше, чем город, — понравился Марчелло и командиру саперного батальона Дзотто, и, вместо того чтобы ползать брюхом по земле и сдирать ногти на пальцах, выковыривая чужие мины и ставя свои, он прижился в комбатовском блиндаже. Угрызения совести за товарищей, с которыми он вместе призывался и хлебал из одного котла и которые теперь, неделями не умытые — воды-то поблизости не было! — и зачуханные, маялись в окопах на переднем крае, его не волновали. Кому-нибудь надо быть там, кому-нибудь тут! Маслинам на дереве тоже солнца достается не одинаково — одна на свету, другая в тени. Выжить старается каждый, он тоже — только и всего. И выживет. И женится на Аннине из цветочного магазина — все обговорено, только квартирки нет, но за этот срок она там может и подыскать. Если бы не призыв в армию, у него, пожалуй, уже бегал бы и «марчелленок», дергал бы отца за усы. Что хитрого? Взял бы и отпустил для солидности… К сожалению, усы-то отпустить можно и сейчас,