Следуя повороту дороги, петляющей по неровным пластам красного песчаника, вы увидите утес, испещренный щелями, как пчелиные соты. Их больше сотни — все это кельи буддийских монахов еще VI века, соединенные до головокружения крутыми, высеченными в скале лестницами. Это Сюмишань, «Гора Сокровищ». Когда-то это было удивительнейшее место для тех, кто искал просвещения, — уединенное, суровое, но красивое, с видами на красные и зеленые овраги, промытые в песчанике, и на украшенное островками травы нагорье. Сейчас там нет монахов, лишь пара дряхлых сторожей с золотыми зубами и в очках, скрепленных массивными прищепками. Скалы изъедены закрученными корнями кривых сосен и покрыты шрамами, оставленными ножами школьников. Если дух Сюмишань обладает силой наказывать любителей оставлять граффити, то Ван Юцзинь и Гу Ицзин, в числе прочих, в своем последующем перевоплощении будут жуками.

А сила тут чувствуется. Она маячит за выступом скалы в форме Будды, бережно хранимого камнем, из которого она высечена. Полуприкрытые глаза Будды и строгие складки его одеяния олицетворяют традиционный образ покоя и просвещения. Но подлинное впечатление создают сами размеры статуи. Несмотря на то что Будда изображен сидящим, его высота 20,7 метра. Джордж Бернард Шоу однажды так определил, что такое чудо — это что-то, порождающее веру, и долгие века этот изваянный в скале гигант, должно быть, творил для преисполненных благоговения новообращенных именно такое чудо. Он мог бы творить это чудо и сегодня, если бы к нему приходили новообращенные, потому что пережил много большее, чем разрушения, нанесенные временем и погодой. В1960-х годах во время культурной революции красно гвардейцы, помешанные на разрушении, отбили ему ноги, а потом уже не могли ничего больше сделать с ним. Сейчас он отремонтирован, ноги отлиты в бетоне, и он сидит, устремив взор поверх горного кряжа, как сидел последние 1400 лет.

Перед лицом такого колоссального утверждения веры скептицизм отступает, и ему на смену приходит смирение. За два юанясторож, который был буддистом не больше, чем я, зажег шесть палочек благовоний, ударом деревянного молотка заставил погудеть серебряный сосуд с множеством отверстий по бокам и пробубнил для нас молитву. Мы с Джоргитом склонили головы.

Мне нравится думать, что Чингис чувствовал нечто подобное, когда проходил этим же путем весной 1227 года, хотя и по другой причине. Он шел, чтобы оборвать целую линию царской династии, чьи величественные гробницы вскоре опустошат и разрушат, и они останутся стоять напоминанием будущим поколениям о бесславном конце этого царского дома. Перед его глазами возвышалось нечто, созданное верой и величайшим мастерством, нечто такое, чему поклонялись веками и еще будут поклоняться многие и многие столетия. К этому моменту два в высшей степени неудачные падения, тяжелая простуда и груз оставшихся за спиной лет — все это наводило на мысли о том, что он смертен. Мне кажется, что Чингис тогда раздумывал о том, что будут говорить о нем после его смерти, и надеялся запомниться чем-то великим, не только горами трупов и пепелищами городов. Чем? Для любого настоящего кочевника памятники и монументы ничто, заметил Джоргит, прислушиваясь к монотонному напеву молитвы, который, как нетрудно было представить себе, мог бы доноситься из заброшенного монастыря Сюмишань. Храмы и гробницы не заметишь, как без следа рассыпаются в прах. Но заставь поклоняться себе, и будешь вечно жить в сердцах и умах людей.

Через несколько недель, наблюдая за осадой Лонде, Чингис пришел к выводу, что Иньчуань, столица Си Ся, должно быть, готова сдаться. Он послал на переговоры своего военачальника-тангута Цагаана. Тот установил, что за шесть месяцев голод и болезни сделали свое дело и Сянь готов капитулировать. Император сказал, что ему только нужен месяц отсрочки, чтобы собрать достойные подарки. Сянь, просидевший на троне какие-то несколько недель, наверное, рассчитывал на известную снисходительность победителей и надеялся на долгие годы сохранить власть, оставаясь вассалом монголов. Ни того ни другого Чингис и не думал ему давать. Не думал он и показывать свои истинные намерения, которые не менялись в отношении всех, кто оказывал ему сопротивление, а уж тем более в отношении народа, дважды обманувшего его, об этом не могло быть и речи. Этим людям нельзя доверять, нельзя с ними мириться. Только смерть, беспощадная смерть. Тангуты нанесли ему тяжкое оскорбление, нарушили обещания, не дали войск, не сдали крепости, особенно столицы Иньчуаня. Как мрачно сказано в «Тайной истории», Чингис изрек: «Пока мы едим, давайте поговорим о том, какой смерти мы предали их и как мы их разгромили. Давайте скажем: «Это был конец, их больше нет». Началом этого конца должна была стать смерть тангутского правителя. Так что Чингис со гласился на официальную капитуляцию, послал своего приближенного Толуна взять на себя обязанности регента, а подлинные планы пока оставил про себя.

Стояло лето, и Чингис обосновался в горах Люпань, неподалеку от современного Гуюаня, откуда продолжал жонглировать политикой, при необходимости нанося удары, но всегда готовый добиваться своего путем переговоров.

Фактически с Си Ся было покончено, и правители Цзинь понимали это. В том же месяце, когда Си Ся пошла на капитуляцию, цзиньский император, согласно официальной юаньской истории, направил посольство с просьбой о мире. Аудиенция, нужно догадываться, была грандиозным официальным представлением, во время которого Чингис обратился к двум послам со сладкими словами. Он напомнил, что несколько месяцев до этого соединились пять планет, и этот знак подвигнул его на обещание положить конец убийствам и грабежам. «Но в спешке я не издал об этом специального указа, — сказал он своим приближенным. — Так пусть сегодня мой приказ будет возглашен повсюду, дома и за пределами страны, и пусть эти послы знают о том, что я приказываю!»

Вероятно, конец убийствам и грабежам не означал мира, потому что продвижение по территории Цзинь не приостанавливалось, командовал им сам Чингис. Но в 100 километрах к югу от гор Люпань, совсем близко от границ Цзинь и Сун, Чингис заболел, и так серьезно, что его быстро перевез ли обратно на север, и это положило начало событиям, поставившим под угрозу дело всей его жизни.

Гуюань, город на юге провинции Нинся, совершенно непривлекателен для туристов. Это бедный невзрачный город в самой бедной провинции Китая, где проживает мусульманское меньшинство, хуэй, беднейшие из бедных. К югу от Желтой реки плодородные земли, обводняемые каналами Иньчуаня, становятся проблемными районами. Почвы там очень богатые — иногда толщина плодородного слоя достигает пятидесяти сантиметров, и слой лежит сплошной одно родной полосой черного цвета, нанесенной за тысячи лет ветрами, дующими из Гоби. Но обработке эта земля не под дается. Дожди смывают ее, солнце запекает, ветры взбивают в пыльные облака, водные потоки вырезают овраги, то и дело меняющие свое место. Здесь поле, сделанное плодородным, благодаря благословенному сочетанию дождя и солнца, в десять последующих лет выветривается и вымывается до состояния пустыни. Ничто не остается постоянным, ни урожаи, ни дома из темно-красного сырцового кирпича, и цикл нищеты все еще не прерван кирпичом и цементом, каналами и озерами, прочными зданиями.