Он послушался с видом школяра, получившего выговор, и сел, неловко натянув мантию на голые ноги. Наливая в кубки его любимое оссе из Эльзаса, Мария поняла, что взгляд короля устремлен не на нее, а на разложенные перед ним бумаги. Она подала королю кубок, их пальцы соприкоснулись, Генрих взглянул на нее и улыбнулся. Прежде чем она пошла к своему стулу, он ласково притянул ее к себе и усадил на колени. Она подчинилась, бережно придерживая свой кубок.

— Боюсь, государь, вино все же французское, а вот мои благовония — это чистейшая английская сушеная лаванда, ландыш и розовые лепестки. Я пересыпаю ими платья.

— Ах, вот оно как! Жаль, милая Мария, — его голос так же тепло обвивал ее, как и рука, лежавшая у нее на бедрах, — потому что совсем скоро нам придется снять с тебя эту красивую штуковину из желтого шелка. — Король потерся носом о ее плечо, обтянутое шелком, и они немного посидели молча, радуясь близости друг друга, прислушиваясь к тому, как в минуту этой близости весело потрескивает огонь в камине.

Король осушил свой кубок до дна и отобрал у Марии ее недопитый. Она отдала без возражений.

— Милая моя Мария, такая прекрасная и такая целомудренная, — тихо проговорил он.

— Ну, целомудренная — это едва ли, господин мой король. — Она шутливо надула губки и легонько ткнула пальцем его мускулистый живот. И тут же заметила, как на его открытом лице промелькнула тень печали или задумчивости. Мария затихла, ожидая, что он скажет дальше.

— Все эти пиры да увеселения… — начал Генрих неуверенно, стараясь высказать сложную или новую для него мысль. — Да ты же сама знаешь, сколько времени и сил это отнимает у меня, особенно теперь, когда я беру на себя все больше государственных дел, которыми раньше занимался канцлер Уолси. По сути, мне приходится внимательно присматривать и за ним, и за всеми делами в королевстве.

Она внимательно слушала, вспоминая, как отец не раз и не два старался выудить из нее что-нибудь важное, такое, чем король может с ней поделиться в минуту откровенности. Мария кивнула, поощряя короля продолжать, однако она и понятия не имела, чем окончатся эти признания.

— Я что хочу сказать? Не могу понять, почему помазанный король величайшего на свете государства вынужден все время выслушивать бесконечные жалобы и ходатайства, читать и подписывать кучу не заслуживающих внимания бумаг, а заодно и приглядывать за коварными иноземными державами, вроде Испании Карла, Австрии Маргариты или Франции твоего лукавого Франциска.

— Простите за дерзость, Ваше величество, но ни сама Франция, ни ее король не могут называться «моими».

— Да я не это хотел сказать, милая моя, правда. Меня просто раздражает, когда я думаю, что в свое время ты принадлежала ему.

Она попыталась соскользнуть с его колен, но огромные руки крепко прижимали ее.

— Сидите, мадам, сидите. Я не хотел тебя обидеть. Понимаешь, каждый по глупости делает ошибки. Послушай, Мария, сиди тихонько. Приношу тебе свои извинения. — Он прижал ее к себе, лаская губами распущенные волосы у ее правого виска, поглаживая через шелк сорочки спину и бедра.

— Ну-ну, — проворковал Генрих. — По крайней мере, ты единственная, кому я охотно позволяю спорить. Просто от всех этих забот я становлюсь раздражительным. Я не собирался тебя ни в чем упрекать. Клянусь всеми святыми, после тяжелого дня мне необходимы твои безмятежность и красота.

Мария перестала вырываться и приникла к нему, обвив руками толстую шею. У этого капризного, деятельного человека так мало было спокойных минут, а сейчас он признается ей, как дорожит этими минутами. Она крепко прижалась к Генриху, наслаждаясь нежностью и ласками, которых ей никогда не дарил Вилл, торопясь овладеть ее телом. Она ощутила покой и безмятежность, как бывало у маленькой Марии, когда ее обнимали руки отца.

Потом они легли на ложе, но и после этого король встал и склонился над бумагами, а она наблюдала за ним. Она никогда еще не видела его таким — печальным, но поглощенным делами с какой-то яростной решимостью. Мария зевнула и блаженно вытянулась на массивном ложе под резным позолоченным гербом династии Тюдоров. Должно быть, скоро полночь; она устала, ее начинал одолевать сон.

Сквозь наплывающий туман она слышала, как его перо время от времени царапает на бумаге слова «Генрих Rex», совсем как на том страстном любовном послании. «Генрих Rex Английский, страстный, влюбленный. Так почему же я не испытываю ничего похожего?» — подумала она, наполовину провалившись уже в подернутые дымкой, манящие глубины сна.

Как почти каждую ночь, ее переполняло его семя. Что будет с ней, если она понесет дитя? Правда, этого ни разу не случалось, ни когда она была с Франциском, ни после той ужасной ночи, проведенной с Лотреком, ни пока с Генрихом.

Ах, какие они гордые, эти короли! Ни за что не признают, что ошибаются, разве что в мелочах; им вечно приходится повелевать и надзирать. Краешком сознания она уловила, как зашуршали бумаги, как заскрипело отодвигаемое кресло. Наверное, он возвращается на ложе. До сих пор он ни разу не занимался делами среди ночи.

Мария медленно и неслышно поплыла среди пьянящих запахов розового сада в Гринвиче — или в Гевере? Нет, должно быть, она при дворе, потому что вокруг столпилось столько людей, и все пускают стрелы друг в друга, злорадно хохоча, когда стрела кого-нибудь пронзает. Король тоже хохочет во все горло, направляя свой могучий лук на всех по очереди. И тут вдруг она увидела отца: тот пускал стрелы с тетивы пригоршнями, выхватывая их из колчана, который и не думал пустеть.

В нее со всех сторон летели стрелы, они затмевали свет солнца, и Марии стало страшно. Но ни одна стрела в нее не попала.

Потом у дерева она увидела Стаффа со стрелами, похожими на его глаза. Он вскинул лук, направил на нее стрелу. Мария протянула руки, хотела закричать, но ни звука не вырвалось из ее горла. Она бросилась бежать, однако ее ноги будто налились свинцом.

Засвистела пущенная им стрела, Мария ясно видела ее полет, но вдруг сама шагнула навстречу. Стрела вошла в нее ласково, проникая в самую глубь. Марию захлестнула волна восторга, забилась в ней в такт гулким ударам сердца. Стрела Стаффа пронзила ее душу, а к стреле была прикреплена записка, которую Мария теперь держала в дрожащих руках: «Я полюбил вас беззаветно и навечно». Она удивленно подняла глаза, но Стафф повернулся и зашагал прочь.

14 октября 1521 года

Уайтхолл[89]

Мария, за которой тянулась стайка фрейлин в ярких нарядах, вышла из своих покоев и вдохнула прозрачный воздух солнечного осеннего дня. В Уайтхолле, как и в Гринвиче, лужайки полого спускались к реке, но вид на Темзу, некогда открытый, теперь портили поле для турниров, стрельбище с мишенями, коротко подстриженные газоны для игры в шары, высокий лабиринт[90] у самого берега. В этот ясный погожий день придворные толпились у только что построенного теннисного корта, которым так гордился король. Уайтхолл стал королевским дворцом совсем недавно, он был подарен в знак любви и уважения (Стафф назвал это «подарком из политических соображений») лорд-канцлером Его величества кардиналом Уолси. Сам же кардинал переехал со своим многочисленным штатом выше по реке, в загородный дворец Гемптон-Корт. Марии были больше по душе Ричмонд и Гринвич, но в такой денек, как сегодня, кому бы не понравился Уайтхолл?