И эти конфетки, “Белочка”, и эти, “Мишка на Севере”, и эти, с ромом, “Столичные”, и эти, “А ну-ка отними!”, мы положим в хлопушки… в самодельные хлопушки…

Но ведь наши молодые не знали этого праздника, этой игры, когда в городе ничего, а на столах – все! Откуда? Это тоже была игра. Игра взрослых. Кто где достанет. Кто живей отоварится.

Они думают – Советский Союз был раем на земле. И рай этот во что бы то ни стало надо вернуть.

Что с нами будет, если они его – вдруг – вернут?

Ну, предположим, они выиграют этот матч. И СССР вернется. Союз нерушимый республик свободных! Сплотила навеки великая Русь…

Да гимн-то у нас тот же. Да тюрьмы у нас те же. Нашли чем пугать! Нас не запугаешь. Мы играли во всякие игры. Мы в лицо видели любую, самую страшную правду.

Они вернут не СССР. Они вернут просто названье. Надпись. Крупный черный шрифт на красном транспаранте. Красные буквы на черном плакате.

А, вот еще: черный серп и молот в белом круге на красном фоне.

Это у них, у игроков, знамя такое. И нашивки такие на рукавах.

Нет, всерьез, всерьез они играют! Всерьез думают, что государство победят! Положат на обе лопатки! Завалят, как быка!

Плохая игра. Не завалите, ребята. Потому что каждый из вас завтра повзрослеет. И вы не захотите ни выстрелов, ни крови, ни сражений: у вас, у каждого, будут жены, семьи, дети, и вы испугаетесь, что детей ваших в вашей кровавой игре, в ее диком финале, в эндшпиле – убьют, намеренно или случайно.

Вы станете взрослыми, как мы, и захотите не стрелять из пистолетов в воздух, не бить сапогами бедных вьетнамцев и ни в чем не повинных узбекских и таджикских рыночных девчонок, а захотите зарабатывать деньги, чтобы – жить. И хорошо кушать. И чтобы детки ваши хорошо кушали. И хорошо одевались. И теми, кого в начале черной игры своей вы обзывали обывателями и жирягами, внезапно и незаметно станете вы, – но правила игры таковы, что себя нельзя назвать ни обывателем, ни буржуа, ни любителем чешского пива и венских сосисок, – а как же в новой игре себя назвать?! – вот вопрос! – и вы скажете о себе: мы стали просто людьми, просто людьми на земле стали мы.

Разве нельзя быть человеком, с мозгами, с душой, и при этом хорошо жить?

Разве нельзя жить в своем государстве, помогая ему, а не убивая его?!

“Нельзя! – орете вы сейчас. – Нельзя! Нас не слышат! Они все глухие! Они – нас – готовы – упечь – за решетку – и поставить – к стенке! Но не услышать!”

А что надо сделать в вашей игре, чтобы они вас услышали, спрашиваю я беззвучно, сидя в старом, обцарапанном кошками кресле.

“Надо вдарить их медной сковородкой по башке! – вопите вы мне в уши. – Надо вымазать им рожу кремом, тортом их же вонючей кондитерской! Надо выстрелить им в харю из пистолета! Нет, не в рожу – в живот, чтобы корчились и мучились подольше!”

Вы такие жестокие, шепчу я одними губами. Вы такие жестокие?

А вы мне в уши орете: “Да! Да, мы такие жестокие! Да, смерть! Да, кровь! Да, война и любовь!”

И я встаю из кресла и ору вам в рожи: это же игра! Это же просто игра такая! Бросьте! Хватит! Все наелись!

А вы орете надсадно, и я вижу, как гортани ваши алеют, как юные кадыки выпячиваются из юных хрящей, над дрожащей трахеей: “Не-е-е-ет! Это не игра! Это все правда! А вы, вы хотите жить так, как вы живете?! В этой занюханной, подвальной, грязной мастерской?! На вашего жалованья жалкие копейки?! На эту вашу грошовую пенсию, на которую и пес не проживет?! И даже кошку не прокормишь?! В мире все удивляются на нас! На то, как мы все это терпим! Мы, мы одни восстали! Против этого всего! Против этого геноцида! Вы что, не видите, то, что делают с нами, это геноцид!”

Какие умные слова вы знаете, шепчу я бессильно. Я таких не знаю.

Вы так хотите переворота, спрашиваю я, вздернув голову. Вы хотите революции ради революции? Или ради нас, родителей своих? Или ради себя? Или ради ваших нерожденных детей? Ради чего вы хотите пролить моря крови и умереть? Вы прикрываете себя, как щитами, заботой о нашем будущем – а на самом деле для вас важно иное! Важнее всего не счастливое будущее – вы и сами догадываетесь, что его и у вас, и у нас не будет никогда, – а сколотить деревянный ящик для сбора партийных денег, и в ящик все равно никто не положит ни червонца, это просто игра такая, важнее всего разбросать по городу листовки, приковать себя цепью к казенной батарее, вымазать рожу чиновника пирожным. А дальше что?! Дальше?!

Вы кричите: у нас есть Вождь! И мы за ним идем!

Вождь и толпа, какая старая игра, плачут мои губы и кривятся. Толпа и Вождь, как часто Земля играла в эту игру…

Мы возьмем власть и сами сделаем свое государство, орете вы над моей головой. Над моей седой головой! Над моим ртом, в тяжелом багете морщин, шепчущим беззвучно: дети, дети…

…дети, вы не сможете управлять страной! Дети, вы неграмотные! Дети, это же не игра! Страна – это заводы, фабрики, города, деревни, степи и горы, хозяйство – и люди! Это не пешки, не слоны и не ферзи! Это не черные пистолеты! Это не листовки! Это не бумажки!

Люди это люди!

“Мы делаем революцию для людей!”

Как вы кричите, у меня в ушах звенит.

И я спрашиваю из своего глубокого старого кресла тихо, очень тихо: а вы знаете, ну, в истории Земли, хоть одну революцию, плоды которой были – для людей?

Во время русской революции миллионы погибли. При социализме убили миллионы. Революции в других странах кончались всеобщей резней. Во Франции. В Англии. В Чили… где хочешь…

Дети, вы не можете выстроить Новое Счастье на крови и на костях! От нашей-то России, после всех революций и социализмов, после всех демократий и переворотов, остался только пепел и алмаз, проклятье, алмаз и пепел! Один алмаз, дети – чья-то живая душа – и гора серого, чугунного пепла сожженных душ.

А у вас, молодые мои, живые души?! Или – сожженные?!

Когда конец игры, скажите мне, когда вы наиграетесь, когда…

Кот прыгнул мне на колени. Он был не пушистый и полосатый, как убитый Марс. Это был другой кот – Тонкая, девочка Осипа, перед отъездом в Питер, она сдала экзамены в Академию художеств, молодец, не то что наш шалопай, – принесла нам черного котенка и смущенно сказала: “Это порода бомбейский кот. Он бархатный и очень общительный. Нам подбросили, а у моего папы аллергия на кошачью шерсть! Вот я вам принесла”. И бросила черного, желтоглазого котенка мне, и я поймала.

Котенок вырос в гладкого, мягкого, и правда бархатного кота, и его назвали Кубрик. Кубрик вонзал мне в колено когти и заводил долгую, звучную песню. Золотые глаза, угольная шубка. Вчера Кубрик прыгнул на шкаф и сбросил на пол хрустальные рюмки, доставшиеся нам в наследство от покойной тети. Рюмки были завернуты во фланель, но, несмотря на эту предосторожность, разбились все до одной. Я плакала. Ну не бить же кота! Он же веселился и играл!