Мое настойчивое желание получить неограниченный доступ к картотеке Моники и моя одержимость ее архивом отчасти стали причиной нашего с ней разрыва. Наблюдая за мной, Моника начала понимать, что я буквально помешан на Кэролайн. Когда мы занимались любовью, я всегда закрывал глаза, и в конечном итоге Моника догадалась, что я представлял на ее месте Кэролайн. Но дело было не только в этом. Постепенно я понял, что Моника любила во мне исключительно внешность. Я был ее «великолепным красавцем». Она называла меня «Каспарчиком» и своим «плюшевым мишкой». Мой интеллект, мои чувства и переживания не принимались в расчет. Моника любила мой член, мое тело, мои мускулистые ноги, но как личность я был ей нисколечко не интересен. Чем больше она восхищалась моим потрясающим телом, тем больше я его стыдился. Я уже начал бояться, как бы меня не похоронили заживо в моем собственном теле. В общем, мы начали потихонечку отдаляться, хотя по-прежнему спали вместе, и в какой-то момент – совершенно спокойно, без всяких скандалов – решили разъехаться. Я вернулся в свой дом в Ватерлоо, который по-прежнему снимал, хотя уже несколько лет там не жил. Какое-то время мы продолжали встречаться, а потом перестали.

Вскоре после того, как мы с Моникой расстались уже окончательно, немцы принялись обстреливать Англию ракетами Фау-1 и Фау-2 с баз в Па-де-Кале. У меня опять появилась работа: новые руины, которые надо было запечатлеть на холсте. Эти ракеты, возникавшие словно из ниоткуда, и жутковатые звуки, которые они издавали в воздухе перед тем, как бесшумно спуститься к земле, породили очередную волну фантастического фольклора. Например, появилось такое поверье, что Vergeltungswaffe, Оружие возмездия, направляют к цели души погибших пилотов Люфтваффе. Я аккуратно записывал все истории подобного рода и передавал свои записи в штаб «Наблюдения масс».

Ракетные обстрелы закончились в марте 1945-го года, а спустя пару недель меня направили в действующие войска: в британскую часть, только что переправившуюся через Рейн. Я нагнал свое подразделение на подступах к Бремену. Меня тут же откомандировали в Берген-Бельзен, где располагался нацистский концлагерь, с заданием как можно подробнее зарисовать все, что я там увижу.

Я заранее предвкушал эту поездку, открывавшую столько возможностей для художественного видения. Офицер, который меня инструктировал, уже побывал в Бельзене, и я мог составить себе представление о том, как все будет. В воображении рисовался необъятный пустырь, обнесенный колючей проволокой, с узкими дощатыми дорожками, проложенными по хлюпающей грязи, где живые скелеты, обтянутые бледной кожей, потерянно бродят среди еще не остывших печных труб, кособоких хибар и кустарных палаток. Воплощенный кошмар, проникнутый сумрачной мощью и даже романтикой, в духе Каспара Давида Фридриха*. Мертвецы меня не потревожат. Я привык к трупам на улицах Лондона.

Я прибыл в Бельзен, где познакомился с Мелвилом Пиком, тоже военным художником, молодым человеком с темными, глубоко посаженными глазами. Он приехал буквально на пару дней раньше меня. Мы ходили по лагерю вместе, и за все это время не перемолвились даже десятком слов. Меня постоянно рвало, и пару раз даже стошнило. За все время, что я пробыл в Бельзене, мне удалось сделать лишь несколько отрывочных набросков. Мелвилу, я думаю, тоже. Даже после освобождения лагеря бывшие узники умирали десятками – да что там десятками, сотнями – ежедневно. Очень быстро я понял, что не смогу ничего написать. Раньше я считал само собой разумеющимся, что предметом искусства и литературы может быть все, что угодно. Для художника не существует запретных зон. Теперь я убедился, что это не так. В Бельзене я не написал ни одной картины, и не стану описывать свои тогдашние переживания в этой книге. На самом деле, я бы и вовсе не упомянул ту поездку, если бы не одно значимое обстоятельство: я вернулся в Англию в очень странных умонастроениях, которые определились, помимо прочего, и впечатлениями от Бельзена.

* Фридрих Каспар Давид (1774-1840), немецкий живописец- пейзажист, представитель раннего романтизма. В своих работах Фридрих стремился передать восхищение стихийной мощью и бесконечностью природы, созвучие природных сил настроениям и движениям человеческой души, чувство прорыва в неведомое.

Но в Англию я вернулся не сразу. После Бельзена меня определили в отдел культуры и изобразительного искусства Американской денацификационной1 комиссии и направили в Мюнхен – в тот самый город, где я так тщательно готовился завоевать женщину, которая, как оказалось, бесследно исчезла, так что и завоевывать было некого. Теперь половина города лежала в руинах, и руины множились с каждым днем, поскольку американские военные инженеры взрывали нацистские монументы, назначенные к уничтожению. Я присоединился к небольшой консультативной группе американских и британских художников и историков искусства. Мы решали, какие картины, скульптуры и прочие художественные изделия относятся к нацистскому искусству, и какие к нему не относятся. Вполне очевидно, что изображения нацистских вождей и любые картины на тему вермахта и гитлерюгена однозначно подпадали под первую категорию. Но как быть с Зигфридом, поражающим дракона? Или с троицей обнаженных белокурых красавиц, чьи тела были выписаны в полном соответствии с эстетическими канонами арийской расы? Или с традиционным крестьянским семейством, вкушавшим традиционную крестьянскую похлебку? Допустим, мы более-менее определились с понятием нацистской тематики, но остается еще вопрос о нацистской манере. Что это такое, и существует ли она вообще в приложении к произведениям искусства? Где бы мы ни провели разделительную черту, все равно что-то окажется не на той стороне. Мы часто не соглашались в своих оценках и яростно спорили, отстаивая свое мнение, но, в общем и целом, мы были не склонны к тому, чтобы проявлять мягкосердечную снисходительность, так что тысячи картин и скульптур были приговорены к бессрочному заключению в подвальных хранилищах Министерства обороны США. Искусство, объявившее себя искусством следующего тысячелетия, оказалось упрятанным под замок о прошествии всего лишь тринадцати лет.

* Денацификация (нем. Entnazifizierung) – инициатива союзников после их победы над фашистской Германией. Комплекс мероприятий, направленных на очищение послевоенного немецкого и австрийского общества, культуры, прессы, экономики, юриспруденции и политики от влияния фашизма.

8 мая, День Победы в Европе, я встретил в Мюнхене. Безусловно, это был замечательный день, и вся Европа взорвалась восторженной радостью, но у меня не было настроения праздновать. Я еще не оправился после Бельзена (тем более то несколько европейских сюрреалистов погибло в нацистских концлагерях, в частности – Робер Деснос, пионер автоматического письма в состоянии транса), и никакое совместное исполнение «Knees-up Mother Brown», пусть даже самое то ни на есть вдохновенное, не смогло бы развеять гнетущи ужас, захвативший мое существо. Газеты и радио объявили о полном и окончательном освобождении Европы. Мне было так странно читать и слышать это слово: «освобождение». До войны это было важнейшее слово в словаре сюрреалистов. Быть свободным для нас означало дать волю глубинным порывам души и убрать все препятствия на пути воображения, заключенного в тесные рамки рассудка. Де Сад, Фрейд и Арто подсказали, что надо делать, и придали нам мужества шагнуть за пределы нормального, и тогда нам казалось, что именно эти люди, отвергавшие всяческое принуждение в любых его формах, указали дорогу к освобождению человечества. Однако теперь я отчетливо понимал, что та «свобода», которая осуществилась, была достигнута благодаря жесткой организации и строжайшей, неукоснительной дисциплине.