Из сказанного сделаю вывод. Народоправление, как бы оно ни было по нраву нам, эллинам, народу, обостренно стремящемуся к активной деятельности, в том числе и на ниве политики, есть устройство порочное, к тому же и отмирающее. Ибо ныне, после того, как с македонских отрогов спустились варвары, разгромившие небольшие полисы, истощенные властью толп и экспериментами демагогов, пришло время великих держав. И счастье нашей с тобой Эллады в том, что македонский говор отдаленно походит на нашу божественную речь, и варварам, гордящимся своим родством с медведями, лестно полагать себя еще и родными братьями потомков Гомера и Солона. Ужасаюсь при мысли, что покорителями Эллады в силу тех или иных причин оказались бы не люди Македонии, но иные племена, не ощущающие своей причастности к эллинскому миру, хотя бы те же иллирийцы!

Впрочем, вернусь к тропе своих рассуждений, не уходя более, как сказали бы азиаты, дорогой досужих домыслов к источнику пустых словоизлияний. Как явствует из вышесказанного, в наши дни сделалась неизбежной власть деспота, монарха, автократа, царя – подбери наименование по своему усмотрению. Лишь единовластие могучего и справедливого государя, перед которым все равны и слово которого является для всех единым законом, дает определенную надежду на то, что кровь, предательство, грязь, коих мы с тобою, друг мой любезный, навидались предостаточно, прекратятся и в Ойкумене воцарится наконец золотой век, если воспользоваться яркой метафорой мудрейшего Гесиода.

Отвлекусь на миг. Как ты, несомненно, понимаешь, да и я в последнем разговоре нашем этого не скрывал, уезжая на родину, я искренне надеялся не заниматься впредь тем, чему обучал меня дорогой наставник Эвмен. Воистину, нет в подлунном мире ремесла грязнее науки управления и искусства более кровавого, нежели геополитика. Я мечтал о занятиях чистой философией, возможно, педагогикой. О размышлениях и неспешных трудах в сени тенистого сада, высаженного еще прадедом, под милой крышей родительского дома в уважаемом районе Афин. Но боги любят шутить, и шутки их подчас жестоки! Сосед, склочник, негодяй и сущее ничтожество, успел за долгие годы, воспользовавшись батюшкиной кончиной и политическими неурядицами, не только сломать перегородку между нашими виноградниками, но и превратить мой наследственный домик на окраине города (между прочим, вполне приличный и почти не нуждавшийся в ремонте) в загородную усадьбу. Опираясь на свое знание законов и сознание собственной правоты, а также заручившись согласием друзей отца дать показания в мою пользу, я, естественно, обратился с жалобой к властям предержащим. Увы, тягаться с подонком мне оказалось не под силу. Ты не в состоянии представить себе, насколько корыстолюбивы нынче городские чиновники. Они поистине затмевают предшественников, а ведь и в былые годы демократы не славились бескорыстием. Сообразив с некоторым опозданием, что закон в моем городе лишь тогда могуч, когда опирается на золотую клюку, я нанял бойкого ходатая и начал было тяжбу. И что же?! Спустя несколько дней жилища моих свидетелей загорелись одно за другим, все они дружно отказались от показаний и при этом все как один избегали смотреть мне в глаза. Еще через двое суток мой проныра стряпчий бесследно исчез, уйдя на рынок, а в довершение всего домик, временно мною снятый, подвергся нападению, сам я был нещадно избит, едва ли не искалечен и, спасая жизнь, вынужден был показать грабителям, где спрятаны мои сбережения, привезенные из Азии, в том числе – подарки наставника Эвмена, твой прощальный дар, серебряный набор для письма (надеюсь, ты не забыл эту восхитительную вещицу, Гиероним!) и даже перстень с сапфиром, выигранный мною в кости у Деметрия… Когда же, отлежавшись, я, не чая дождаться помощи от городских властей, отправился прямиком к гармосту[45]македонского гарнизона, расквартированного в Афинах, эта грубая скотина сперва заявила мне, что македонцы – союзники афинян и не смеют вмешиваться во внутренние дела дружественного полиса, затем потребовала представить дюжину свидетелей нападения и, наконец, посмеиваясь, прорычала, что располагает сведениями о моем шпионаже в пользу Одноглазого, Эвмена (даром что наставник давно мертв) и, кажется, Птолемея. Когда же он предположил вслух, что, я, скорее всего, прибыл в Афины с целью взбунтовать город против Македонии и что наместник Кассандр будет ему только благодарен за поимку столь опасного преступника или даже просто за голову такового, я счел за благо убраться подобру-поздорову, тем паче что перстень на безымянном пальце неотесанной македонской дубины был точь-в-точь как мой, похищенный неведомыми грабителями той памятной ночью…

Поверь: пространный и наверняка утомивший тебя этюд о своих злоключениях привел я здесь не ради сострадания твоего, в коем, впрочем, не сомневаюсь. Дело в том, что, бредя по пыльной улице, ограбленный и гневный, решил я, коль скоро все сложилось именно так, попытаться изменить мир к лучшему.

Отчего под солнцем нет правды? Отчего македонские дозоры вершат суд и расправу на улицах союзного полиса, а если возникает желание – то и в домах полноправных союзников? Отчего законные властители державы Божественного перебиты неверными слугами или томятся в плену? – спросил я себя. И странным диссонансом прозвучала мысль: каждый из нас в ответе за то, чтобы скорее наступил Золотой Век Справедливости. И я – не исключение. И ты – тоже. Согласись, единственный мой товарищ и брат, все в этом мире обусловлено предшествующим и приуготовляет наступление последующего. В противном случае существование каждого из нас сводится лишь к приему пищи ради поддержания жизни и совокуплениям ради продолжения ее. Чем же, в таком случае, отличны мы от животных, Гиероним?

Ответов немало. Есть среди них и вполне остроумные. К примеру. Один из соседей моих, некто Эпикур, недавно поселившийся в Афинах, но уже успевший стать местной достопримечательностью, упорно занимаясь чистой философией, пришел в итоге к вполне логичному выводу: жизнь течет так, как течет, и маленький человек не способен изменить хотя бы что-то малое в круговерти событий, частью хаотичных, частью направленных злой волей лиц, имеющих силу. Любая попытка вмешаться в ход дел, вне зависимости от чистоты намерений, неизбежно окажется использованной теми, кто искусен в лицемерии и обмане. Следовательно, утверждает сей мыслитель, надлежит просто жить, соблюдая элементарные нормы и не стыдясь угождать самому себе…

Привлекательно, не стану спорить. Но, увы, не для меня. Коли уж сподобили меня боги родиться в нынешней Элладе с умом и талантом, то мне попросту не под силу смириться и свыкнуться с сознанием собственной незначительности. Ты поймешь меня, я знаю, ты тоже таков, Гиероним! Не для ничтожного прозябания воспитывал нас и обучал наставник Эвмен!

Итак, я задал себе вопрос: как быть далее?

Что делать?

Конечно, многие из мелких правителей, островных и материковых, отхвативших в нынешнем беспорядке владеньица и провозгласивших автономию от всего на свете, а в первую голову от здравого смысла, почли бы за честь украсить свои, с позволения сказать, дворы, такой диковинкой, как твой добрый приятель Киней. Их можно понять: каждому выскочке лестно иметь подле себя ученика самого Эвмена, человека, каковой, сложись иначе, мог бы стать доверенным грамматиком Божественного. К тому же вслед за мною бежали слухи, к коим, не стану скрывать, я имел некоторое отношение, что-де я не сошелся в цене с Одноглазым, желавшим заполучить меня в окружение Деметрия, и ставки, подогретые такими разговорами, быстро росли…