в библиотеку почти на цыпочках вошла мать Сильвии и, увидев малышку Амели, игриво произнесла по-французски:

— Кто у нас тут такой?

От интереса к дочке лицо Жюли сейчас же прояснилось, она легонько подтолкнула Амели к Элинор и попросила:

— Ну-ка скажи, как тебя зовут.

— Амели, — пробормотала девочка, посасывая кулачок.

Элинор заулыбалась.

— Какое красивое имя. А я мадам Бич.

Амели перевела огромные голубые глаза на Сильвию и указала на нее рукой, вынув ее изо рта:

— Мадам Бич.

— Мадамуазель Бич, — исправила ее Элинор и подмигнула. Потом похлопала себя по груди и добавила: — Мадам Бич.

Ужасно озадаченная, Амели взглянула на мать, прося помощи:

— Maman?

Жюли рассмеялась:

— Можешь называть ее хоть мадам, хоть мадемуазель, petit lapin[121].

— Bien sûr[122], — согласилась Элинор, явно очень гордая собой, что сумела развеселить печальную Жюли. — Сильвия, ты не против, если я устрою себе маленький перерыв и свожу эту чудесную малышку погулять и угоститься macarons?

Глаза Амели распахнулись еще больше, и она вопросительно взглянула на мать.

— Ух ты, как здорово, — обрадовалась Жюли. И с чувством поблагодарила Элинор: — Merci beaucoup[123], мадам Бич.

— А ты, дорогая, зови меня Элинор, — сказала та, затем взяла Амели за ручку и повела к выходу, ласково спрашивая ее, слышала ли она когда-нибудь о непослушном кролике по имени Питер.

От такой картины к горлу Сильвии подкатил ком. Сама она никогда не хотела детей, а сейчас ее охватило внезапное страстное желание подарить своей матери внука или внучку. Интересно, сподобится ли на это Холли. Старшая сестра виделась Сильвии самым подходящим кандидатом в матери, потому что у Киприан чем дальше, тем меньше хватало терпения на мужчин, особенно на калифорнийских, которых она называла «неотесанными ковбоями».

Сильвия не уставала удивляться, почему ее сестра-актриса торчит на Западе, вместо того чтобы попытаться пробиться на сцену в Нью-Йорке или Бостоне. Потом от Киприан пришло письмо насчет их матери:

Весь последний год мама тосковала, что отчасти и держит меня здесь, несмотря на отсутствие ролей. У нас с ней много общего, в частности любовь к европейской роскоши, и потому наша затея с магазином доставляет нам истинное удовольствие. А у Холли открылся талант к счетоводству, так что из нас троих получилась хорошая команда. От папы толку чуть, даже говорить не хочется. Вечно он то проповедует, то пропадает в церкви и занят только своим миссионерством. Такое впечатление, что его нисколько не интересует, чем мы там занимаемся, и, если честно, это чувство у нас глубоко взаимное.

Не принесло облегчение и письмо от Холли:

Мама с папой уже не так ладят, как прежде. Когда они оба дома, то почти не смеются вместе, а наш магазин папа вообще не понимает и не приемлет, только и твердит: «Занялись бы лучше чем-нибудь посодержательнее, как наша Сильвия». Но ты не переживай, дорогая сестричка, — ни одна из нас не таит на тебя зла за твои успехи! Все мы очень гордимся тобой! Но папа, похоже, только и желает, чтобы мы выбрали себе каждая по своей Одиссее и пустились в собственные плавания. А мы счастливы нашим магазинчиком — кто-кто, а ты точно способна оценить это, я уверена.

Письма сестер опечалили Сильвию не только открывшимися ей безрадостными фактами, ее удручало, что она мало чем могла им помочь из Парижа. Лучшее, что было в ее силах, так это убедиться, что мать отдохнет и проведет время с удовольствием, прежде чем вернется к семье, — и, похоже, так все и выходило, особенно благодаря удивительной привязанности к малышке Амели, с которой Элинор виделась теперь почти каждый день. Она с удовольствием снимала на несколько часов груз родительских забот с плеч Жюли и возвращалась в лавку такой же довольной и радостной, как сама Амели, которая светилась чистой радостью после их походов в Люксембургский сад, на кукольные представления, в блинную за breton crêpe[124] с клубничным джемом или после катания на пони. Жюли в это время занималась своими делами, а иногда без сил валилась в зеленое кресло, читала или дремала. И все трое, как казалось Сильвии, получали свои простые радости, так нужные им.

В конце ноября Элинор со слезами на глазах отбыла на закупки в Германию и Швейцарию, но довольно быстро вернулась, румяная и счастливая, нагруженная чудесными изящными сувенирами и безделушками, которые накупила на рождественских базарах: там были выточенные из дерева крошечные елочки с золотыми шариками, украшения из цветного и дутого стекла, искусно сработанные и живописно раскрашенные миниатюрные вертепы. Алея смущенным румянцем, Элинор одарила образцами почти всего, что навезла, Сильвию с Адриенной и Жюли с Амели, а остальное отправила в свой магазин в Пасадену, надеясь, что хотя бы часть товара прибудет вовремя, к рождественским продажам, хотя закуплено было столько всего, что хватило бы и на следующий год.

Подтвердились слова, которые она говорила Сильвии после своего задержания в магазине: соприкосновение с красивыми праздничными вещицами оказало на Элинор самое живительное действие; такого эффекта не дали даже несколько их походов в Лувр. Сильвия приметила изящный золотой браслет на правом запястье матери и понадеялась, что он куплен обычным порядком, а не тайком стащен с прилавка, но не нашла в себе сил уточнить. Он отчего-то напомнил ей изысканную квадратную картину, которую Джойс повесил у себя на площади Робийяк возле окна с видом на Эйфелеву башню; на картине тоже было изображено окно, а за ним вдалеке виднелись море и корабли. Джойс — очень в своем духе — повесил картину возле собственного окна с видом на прекрасный пейзаж. Она представала репликой, отзвуком, перекличкой.

Как ни тошно было Сильвии признаться себе в этом, как ни мучили ее угрызения совести по отношению к Жюли и Амели, она испытала облегчение, когда ее матушка погрузилась на первый из многочисленных поездов и кораблей, которыми ей предстояло добираться до Калифорнии, чтобы успеть отметить Рождество с Холли, Киприан и отцом под солнцем Западного побережья. А Сильвия с Адриенной, напротив, отправились в старый добрый домик в Рокфуэне встречать праздник с семейством Монье. Они привезли в подарок те самые расписные ясли с младенцем Иисусом, что никак не помещались в их тесную квартирку на улице Одеон, зато нашли почетное место на каминной полке в гостиной семейства Монье, возле сияющей огнями елки, которую они все вместе нарядили в сочельник. На праздничной неделе они слушали по радио рождественские хоралы, пили глинтвейн и ели самое восхитительное имбирное печенье из всех, что Сильвия когда-либо пробовала. Крошка Тедди и огромный Мусс устраивали веселые потасовки или спали, прижавшись друг к дружке, точно родные братья после долгой разлуки.

Засыпая в те последние ночи 1925 года, Сильвия ловила себя