Хотя бы потому, что Уимс предлагала только временное убежище, но никак не постоянное проживание.

— Энид совсем разбита, у неё на руках грудной ребёнок. Мы все очень устали, — резонно возражает Барклай. — Чего мы ищем? Здесь есть всё. Можем занять любой из этих домов, обнести забор защитным ограждением и начать просто жить. Нормально. По-человечески.

— Не жить, — я делаю слишком глубокую затяжку, и в горле тут же появляется неприятный колючий комок, обещающий надсадный кашель. — И даже не выживать. А просто доживать оставшиеся годы.

— А что в этом плохого? — она подходит ближе и занимает соседнее кресло, закинув ногу на ногу. — У нас наконец-то будет дом. Неужели тебе не хочется прекратить скитания? Не хочется остановиться и выдохнуть?

Я не отвечаю. Не знаю, что ответить.

С одной стороны, Бьянка абсолютно права — мы слепо бредём навстречу неизвестности, движимые призрачной иллюзией надежды. Теряем время, теряем силы, теряем людей.

И даже не знаем наверняка, что именно нас ждёт в Сент-Джонсе. Может быть, мы обнаружим лишь развалины, кишащие тварями.

И на фоне подобных безрадостных перспектив возможность остаться тут кажется довольно манящей.

Но с другой… Райский уголок в любой момент может стать смертоносной ловушкой. Нет никакой гарантии, что ограждение из проволоки под напряжением выдержит нападение голодного стада. Мнимое окружающее спокойствие легко может обернуться капканом, из которого мы уже не сумеем выбраться.

— Я не стану никого ни в чём убеждать, — потушив недокуренную сигарету о широкий подлокотник деревянного кресла, я решительно поднимаюсь на ноги. — Я хочу навестить Энид.

— Нам всё равно придётся принять какое-то решение… — кричит Бьянка мне вслед, но я уже не слушаю. Роль первой леди при доморощенном лидере мне не нужна.

Но когда я без стука вхожу в комнату Синклер, решимость продолжить путешествие мгновенно ослабевает — блондинка лежит поперёк кровати, невидящим взглядом уставившись в потолок, и её лицо с ввалившимися щеками практически не отличается по цвету от снежно-белых простыней. Под запавшими, покрасневшими от слёз глазами залегли огромные чернильные круги, а хрупкие плечики заметно подрагивают от беззвучных рыданий.

Крохотный свёрток с младенцем тихо хнычет рядом с матерью. Круглый поднос с нетронутым ужином стоит на прикроватной тумбочке. Судя по полному стакану воды, она отказывается не только от еды, но и от питья. И вдобавок Энид абсолютно не реагирует на моё появление.

Дело дрянь. Нужно что-то предпринять.

— Хочешь умереть от обезвоживания? Не самый приятный способ самоубийства, — я прохожу в спальню и сажусь на край постели, подобрав ноги под себя. Блондинка словно и вовсе не замечает моего присутствия, но я не намерена сдаваться так легко. — Расскажу тебе, почему. Очень скоро твой организм начнёт восполнять недостаток жидкости, забирая её из жизненно важных органов. Начнутся адские головные боли, затем судороги. Кровь постепенно станет токсичной и будет медленно отравлять каждую клетку твоего тела.

Пугающая красочная тирада работает гораздо лучше пустых слов утешения — Энид ёжится как при сильном ознобе и наконец обращает на меня потухший взгляд небесно-голубых глаз.

— А когда ты умрёшь в жутких муках, твой сын останется совсем один, — киваю в сторону младенца, выразительно вскинув брови. — Или ты всерьёз думаешь, что твоя демо-версия человека кому-то нужна? Ты ошибаешься. Если каким-то невероятным чудом он выживет, подрастёт и спросит, где его родители, я охотно расскажу ему, что его мать предпочла добровольно склеить ласты, нежели исполнять свои прямые обязанности.

— Зачем ты такое говоришь? — и хотя голос блондинки звучит совсем слабо, словно едва слышный писк котёнка, на мертвецки бледных щеках появляется багряный румянец от злости.

— Затем, что это правда, — какая-то ничтожно малая и не самая сильная часть моего сознания противится таким жестоким словам, но я продолжаю говорить короткими хлёсткими фразами. Словно бросаю остро заточенные кинжалы аккурат в центр мишени. — Для чего твой муж пожертвовал собой? Чтобы ты валялась в постели и наматывала сопли на кулак? Очнись наконец. Всем плевать. Люди умирали и продолжают умирать каждый день.

— Да что ты понимаешь вообще?! — звонко взвизгивает Синклер и прячет заплаканное лицо в ладонях. По крайней мере, бурная истерика в разы лучше апатичного анабиоза.

— Ты правда хочешь это знать? — одним рывком я пододвигаюсь к рыдающей блондинке и впиваюсь стальной хваткой в хрупкие запястья, вынуждая её убрать руки и посмотреть мне в глаза. — Всего пару недель назад я встретила родного брата. Вот только вместо родственных объятий он попытался вцепиться зубами мне в глотку. И непременно вцепился бы, если бы я не пустила пулю ему в лоб. Своими же руками, ясно?

Энид растерянно хлопает слипшимися от слёз ресницами и громко шмыгает носом.

Но зато теперь она действительно меня слушает — и потому я продолжаю.

— Думаешь, легко было это сделать? Думаешь, я могу спокойно спать ночами после того, как спустила курок? — противная щемящая боль царапает внутренности тупым зазубренным ножом, но усилием воли мне удаётся сохранить ровный уверенный тон. — Вот только жизнь продолжается. Видишь, солнце снова взошло над горизонтом? Пагсли умер, Аякс умер, куча других людей умерли. Они все мертвы. А мы остались жить. А если ты хочешь подохнуть от депрессии, я могу упростить задачу и выстрелить тебе промеж глаз. Хочешь?

— Нет, — тихо выдавливает Синклер, и я наконец вижу слабые проблески эмоций в её угасшем взгляде.

Она явно сбита с толку — похоже, полагала по простоте душевной, что я начну сыпать бесполезными заезженными фразами о том, что всё будет хорошо, нужно только потерпеть.

Чушь собачья. Пресловутое «хорошо» не наступит никогда. Жизнь в равной степени жестока ко всем, и ливень льёт на святых так же, как и на грешных.

— А раз не хочешь подохнуть, съешь этот хренов ужин, покорми ребёнка и перестань наконец себя жалеть, — я резко разжимаю хватку на тонких запястьях девчонки и уже намереваюсь отодвинуться, но Энид с неожиданной силой хватает меня за руку, не позволяя уйти.

— Подожди, Уэнс… — в тихом голосе явственно угадываются умоляющие интонации. — Посиди немного со мной… И с Эдмундом. Как ты считаешь, это хорошее имя?

Oh merda. Скажи мне кто-нибудь всего несколько месяцев назад, что я добровольно соглашусь проводить время в компании молодой мамаши и её хныкающего чада, я бы решила, что этот человек крепко повредился умом. Но странное идиотское чувство глубоко внутри отчаянно противится рациональному желанию уйти. Кажется, люди называют это совестью. Или сочувствием.

Впрочем, какая разница, как это называется, если я соглашаюсь почти без колебаний — машинально закатив глаза, тянусь к подносу и водружаю его прямо на постель перед зарёванной блондинкой.