Партийные активисты заранее готовят плакаты из серии «Смерть саботажникам!», а профком распределяет, кто и что должен держать и выкрикивать. Никому в голову не приходит оспаривать эти указания – в первую очередь потому, что люди входят в Колонный зал не как отдельные личности со своим мнением, а как коллектив, у которого есть определенные обязанности.

Протестовать – это значит «подводить товарищей и родной завод». Разумеется, никто не запрещает свистеть, когда говорит общественный обвинитель, или молчать, когда все кричат «Правильно!» Но все знают, что за такие вольности можно вылететь с работы.

Впрочем, дело даже не в этом. Сознательно или бессознательно Советская власть поставила себе на службу законы биологии: человек – стадное существо, мы всегда внимательно смотрим, что и как делают наши соседи справа и слева и ведем себя соответственно. Моя стая – это иностранные журналисты, которые почти не зависят от большевиков, и поэтому каждый из нас может позволить себе сомнения. А Галя, например, истово верит в то, о чем кричат громкоговорители на московских площадях. Как же ей не верить? Она что – попрет против советского народа?

Шахтинский процесс – это ни в коей мере не борьба Георгия со Змием. Увы, благородный юноша не соблюдал правила гигиены и подцепил глиста, который разросся в нем до невероятных размеров. Георгий чувствует, что что-то идет не так; инстинкт подсказывает ему: «Ищи Змия – это он виновен в твоей болезни», но ему невдомек, что тот находится не снаружи, а внутри, и его нельзя победить молодецким ударом.

5.

В дни, когда Китти чувствует себя получше, она боится лишний раз повернуть или наклонить голову. Для нее боль – это живое существо, которое за что-то наказывает ее.

– Папа, она опять придет ко мне? Ты ее не пускай, ладно?

Я ношу мою девочку на руках, и она засыпает – иногда через тридцать минут, иногда через три часа. На улице поют соловьи, и я проклинаю их: это мой личный бред – они не дают Китти уснуть.

По словам доктора у Китти идет какое-то воспаление, и если его запустить, дело кончится плохо.

Мне надо отвезти ее на юг. Через Курортное управление можно снять комнату в Крыму или на Кавказе, и, возможно, я что-нибудь подыщу для нас. Оуэн сказал, что я могу ехать, как только закончится Шахтинский процесс, но до этого надо ждать целый месяц.

Запись сделанная чуть позже:

Я попросил Вайнштейна помочь мне раздобыть путевку на юг. Он обрадовался, будто давно ждал этого момента.

– У вас все будет: билеты в купе, прекрасный пансионат в Сочи и трехразовое питание – но нам надо опубликовать одну статью в «Нью-Йорк Таймс». Напрямую от нас редакция ее не возьмет, а вы все-таки официальный корреспондент солидного агентства…

Он выдал мне бумаги с «особыми материалами» по Шахтинскому делу, которые были обещаны дружественным журналистам, но в них не было ничего, кроме голословных утверждений и ругани в адрес вредителей.

– У вас нет доказательств… – начал я, но Вайнштейн меня перебил:

– Если «Нью-Йорк Таймс» опубликует наш материал, это и станет самым лучшим доказательством. На вашу статью будут ссылаться тысячи специалистов по СССР.

Он не скрывает, что Шахтинский процесс не имеет никакого отношения к правосудию: осуждение обвиняемых нужно «для дела», и если я люблю свою дочку, я должен в этом деле поучаствовать.

Наверное, я поторопился с критикой Маяковского и прочих гонителей. Кто знает, что творится в их личной жизни? Очень может быть, что они поставлены в точно такие же условия, что и я: либо ты отказываешься от своих принципов, либо с чистой совестью смотришь, как твой ребенок или жена погибают.

Слов нет, эмоций никаких нет. Я просто пытаюсь собраться с мыслями и решить, что мне делать.

6.

С самого начала Шахтинского процесса инженер Скорутто держался молодцом и отвергал все обвинения, которые предъявляли ему коллеги. Вчера он вышел к микрофону и скучным голосом, ни на кого не глядя, сказал, что признает вину и готов дать показания на товарищей.

– Коля, родной, не лги! – выкрикнул из зала женский голос. – Ты же знаешь, что невиновен!

В зале поднялся шум, публика повскакала с мест, и председатель суда вынужден был объявить перерыв. Рыдающего Скорутто увели, а когда он появился снова, произошло неслыханное:

– Товарищи, я оболгал себя и других! – произнес он на весь зал.

Повисла гробовая тишина.

– Вас запугивали? – строго спросил государственный обвинитель.

– Нет… Просто мои друзья предали меня, и я… я тоже предал их. – Скорутто обвел зал дикими глазами и вдруг выкрикнул: – Я в отчаянии – неужели вы не понимаете?! Я не спал восемь ночей! И я подписал… Я знаю, что меня ждет, но у меня больше нет сил!

Он просил прощения не за вредительство, как другие, а за ложные обвинения в адрес предателей. Его едва оттащили от микрофона.

Зайберт бормотал ругательства, французы ахали, поражаясь храбрости маленького инженера, а я думал вот о чем:

На Скорутто навалились миллионы сограждан, пылающих праведным гневом, и у него не осталось ни одного союзника, кроме жены, – такой же маленькой и беззащитной, как и он сам. Он знает, что не выберется из этого капкана: даже если его оправдают, в СССР у него нет и не может быть будущего. Попробуй-ка при этом сохранить твердость и человеческое достоинство! И тем не менее, он не сдался.

Я готов был пойти на сделку с Вайнштейном, и даже видел в собственной подлости некоторый героизм: да, я могу назвать черное белым – но не ради собственной выгоды, а ради здоровья ребенка.

Но если разобраться, что мне может сделать Вайнштейн? Ну, не будет у меня путевки в Сочи – и что? Поедем на юг самостоятельно и снимем какой-нибудь сарай у моря – как делали тысячи людей до нас. Нам главное – билеты достать. С этим, конечно, будут сложности: говорят, в кассах все раскуплено на два месяца вперед.

Даже если Вайнштейн добьется моего увольнения, ничего страшного не произойдет. У меня полно друзей как раз потому, что они мне доверяют – ведь я до сих пор никого не предал и не продал. Если надо, они помогут мне найти новую работу или хорошего доктора для Китти. А вот если бы я уступил Вайнштейну, все бы знали, что меня можно перекупить, и вопрос лишь в цене.

Одним словом, я отказался писать заказную статью.

Вайнштейн страшно обиделся на меня:

– Как с вами строить нормальные отношения? Вы понимаете, что у всего этого будут последствия?