кольцо, не желая ждать, уплыло наверх. Советнику давали понять, что в его услугах уже не нуждаются так, как нуждались прежде. Помню, как, начистив панцирь, стоял он по утрам и глядел вверх, призывая зонд опуститься. Мне он ничего не говорил, но у него появилась привычка беседовать вслух с самим собой. Из этих-то бесед я и узнал: он не понимает, в чем дело. Да, он рассказал уже немало, но лишь незначительную часть того, что знал и намеревался сообщить. Работа только началась, у него было множество новых идей, касавшихся законов, вопросов культуры, только что разработанная методика коррекции ошибок — она обобщала результаты наблюдений за развитием рыбок, морского ежа. Он не понимал, почему его вызывают так редко, связывал это с техническими причинами, искал причины в себе, находил — ведь стоит только начать, вечера напролет занимался риторикой и работал над дикцией и все — даже вечерами — поглядывал туда, наверх. Потом он перестал спать и ждал лифта ночью. Когда кольцо опускалось, он обнимал его, как лучшего друга, отца, никому уже не удалось бы его отцепить, а удаляясь, пребывал в таком волнении, что забывал мне помахать. Возвращался крайне возбужденный, не ел, работал над дикцией, упражняясь в основном со словами «все хорошо», «все прекрасно», «надо взять себя в руки и работать», «к черту мнительность». Жажда быть призванным росла вместе с неуверенностью, что его позовут. Кольцо не появлялось, ожидание превращалось в пытку, он совсем перестал меня замечать, осунулся и постарел, стал впадать в забытье, вернее, в новую думу — о будущем, теперь еще и она крала его силы. Однажды, в очередной раз не дождавшись, он предпринял попытку (нет, мне не померещилось, я это видел и вижу до сих пор) подняться наверх самостоятельно, ползти по стеклу. Ясно, чем она закончилась, слава богу, падать пришлось невысоко.

Чем я мог его утешить? Что сказать? Он был прирожденный деятель, участник. Конечно, можно было найти дело и здесь, на дне, хватало ведь дел у меня, у Старика, у других обитателей, которые никогда не служили советниками, довольствуясь, как и мы, функцией зрелища, но то были совсем другие дела — несравнимые.

Теперь, когда я один и хватает времени обдумать все это спокойно, даже слишком спокойно, я полагаю, что именно чувство глубокой общности, кровного родства явилось главной причиной полного разлада в нашем углу. Каждый из нас: брюзжащий! Старик, оставшийся не у дел Ракуша, да и я, распрощавшийся к тому времени с детством, так или иначе это выражая, стали требовать для себя сверхпонимания, сверхсочувствия, сверхтерпения, словно сама судьба, нас сюда закинувшая, обязана была снабдить нас этими сверхкачествами, которые никому из нас не вздумалось бы требовать от нерака. Не желая зла (трудно допустить, что кто-нибудь из нас троих всерьез хотел бы остаться в одиночестве), мы изводили друг друга попреками, придирками, претензиями, сделав мало-помалу жизнь в углу невыносимой. Иногда, впрочем, будто опомнившись разом, себя услыхав или увидев, мы вспоминали о краткости времени, отпущенного нам на чувства и звуки. Тогда мы винились и — уже одна душа — терлись хвостами, но продолжалось это недолго: такие движения отнимали много сил, да и снаружи на нас обращали внимание — мало ли чем это могло обернуться.

Наконец я понял, что единственная возможность разрубить узел, не испытывать постоянного раздражения, не разгребать кучи слов, что громоздились после наших встреч (временами я всерьез подумывал, не была ли наша жизнь только словами, не слово ли было причиной нашего появления на свет и не оно ли нас уничтожит), что единственный способ спастись — это отказаться от общения, ограничившись самым необходимым. Так я и поступил, сразу испытав облегчение. Я не подозревал, что одиночество, просто тишина могут быть источниками радости. Разумеется, мой поступок они расценили как измену, не измену мою — им, но измену куда большую и коварную: то ли вообще всем говорящим ракам, что жили, живут и будут жить на свете, то ли какому-то священному рачьему духу, который последнее время они все чаще поминали. Возможно, такой дух где-то существовал и был прекрасен, но мы трое без устали доказывали, что здесь, в нас, его нет и в помине. Но стоило мне не видеть их подольше, и все их уродства, их вера в свою исключительность (а это доводило меня до отчаяния и было едва ли не главной причиной моего бегства) оборачивались печальными масками, прикрывавшими беспомощность и страх. О возвращении к ним, однако, не могло быть и речи. Я уже оценил преимущества своей позиции: теперь, вдобавок к покою, я мог прогуливаться мимо них или, присев неподалеку, наблюдать за ними со стороны, не разрушая милые, отчасти комические образы, — общение, минутный разговор тотчас бы разбили их вдребезги.

Оба они были мечтателями. Не так просто соединить это слово с существами, способными лишь пятиться, сунуться с ним под камень и тут же не потерять. Но, слегка поразмыслив, придешь к выводу, что место под камнем есть лучшее, благоприятнейшее место для рождения и хранения мечты, что никакое иное место так не способствует развитию мечтательного органа и постепенного превращения в сон, в грезу жизни реальной, не говоря уже о прошлом и будущем. Правда, тогда бы пришлось всех раков назвать мечтателями. Я не имею такого права: не слишком доверяю своим детским впечатлениям, да и, вытащенные теперь на свет, они были бы неизбежно искажены. К тому же у меня есть мнение иное: какая уж там мечта! Место внизу под камнем — идеальная позиция для обретения трезвости, так сказать, реализма и приземленное™, ведь раки почти не видят, что происходит вокруг, или видят такой ограниченный кусок, что и мечта их обречена быть ограниченной и недалекой, связанной лишь с самыми насущными заботами о выживании, сюда и клешни — уникальные приспособления, позволяющие крепко-накрепко цепляться за камни, коряги, все прочее, за что только можно уцепиться. Разве крепкое это цепляние— не признак житейского, если угодно, профессионализма! Что ж, возможно, между этими полюсами (или какими-то еще, вовсе иными — их обнаружит более проницательный наблюдатель) и простирается рачья жизнь, никогда не умещаясь в пределы взгляда, всегда превосходя (и тем дразня до ярости) его естественные возможности.

Старик, обладая несносным характером, лгун и скряга, был безобиден и никому не мог причинить вреда. Казалось, его медленно сжирает болезнь, которую в свою очередь силится сожрать он сам. Даже в дни безмятежные, когда все трое собирались у коралла и мило беседовали, на его морде