по лицу его стекает кровь…

Он бьет ножом одну женщину…

Другую…

Вырезает глаза…

Чикатило сглотнул, отвел взгляд от груди журналистки, заговорил мягко:

— Свойственные мне черты: открытость, искренность необъятная, доброта. А замкнутость, отчужденность — это напускное, под влиянием окружающей неблагоприятной агрессивной среды.

* * *

Чикатило сидел на стуле напротив Липягина и спокойно разглядывал майора. Липягин был раздражен, это бросалось в глаза.

— Я так понимаю, гражданин Чикатило, что правду вы говорить отказываетесь? — спросил он.

— Я уже все вам сказал. Вы говорите о страшных вещах, но я не понимаю, почему вы говорите о них со мной. При чем здесь я?

— При том, что против тебя доказательств вагон и две тележки, — в голосе майора звучала угроза, но на Чикатило она не произвела никакого эффекта.

— Какие доказательства? Вы же ничего не предъявляете. Ботинки и ножи на кухне… Это же смешно.

— Милиционер со станции, который тебя останавливал возле места убийства, тебя опознал.

— Я его тоже опознал, — не стал спорить Чикатило. — Я же вам говорил, я искал собаку. Мы с ним вежливо поговорили. Он у меня документы проверил. Это какая-то большая нелепость.

— Самая большая нелепость, гнида, в том, что ты на свет родился.

Липягин был на грани срыва. Предъявить Чикатило ему было нечего, и тот прекрасно это понимал, оттого и вел себя так спокойно, даже нагло.

— Ты все равно у меня сядешь, понял? А потом к стенке встанешь. Я тебя… — зло процедил майор, сжимая кулаки, с угрозой приподнялся из-за стола.

Но Чикатило ухмыльнулся только:

— Вы хотите меня ударить? Я слышал, у вас тут всех бьют.

— Что вы, гражданин Чикатило. — Липягин взял себя в руки и сел на место. — Рукоприкладство даже по отношению к преступникам незаконно. Мы же блюдем закон. Другое дело сокамерники. Знаете, что они могут сделать, если случайно узнают, за что вы в камеру попали? Изнасилование, убийство женщин и детей. Знаешь, что с такими делают? И мы, к большому сожалению, не всегда уследить можем.

— Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете и почему угрожаете, — Чикатило был до омерзения спокоен. — Я ничего плохого не сделал. Я вам уже все рассказал и про ботинки, и про ножи, и про собаку убежавшую. Что вы еще от меня хотите?

Вопрос был риторическим. Майор хотел признательных показаний, и они оба прекрасно это знали.

* * *

— …Таким образом, подозреваемый все отрицает, на контакт не идет, — закончил доклад Липягин и сел.

Совещание снова проходило малым кругом. Ковалев, Брагин, Горюнов, Липягин. И никого лишнего.

— Мы подняли документы. Нашли женщину, со слов которой в семьдесят восьмом году был составлен портрет убийцы, — заговорил Горюнов. — Это гражданка Яковлева Вера Сергеевна. Пригласить ее на опознание не представляется возможным. Год назад она умерла.

— Превосходно, — зло бросил Брагин. — То есть у вас на него по-прежнему ничего нет.

— У НАС есть экспертиза по травме руки, — делая упор на «нас», раздраженно сказал Ковалев. — Есть ботинки, совпадающие со следом по размеру и рисунку. Свидетельские показания. Изъятые при обыске ножи, которые могут быть орудием убийства.

— У ВАС нет ни одного свидетеля, видевшего, как подозреваемый совершает инкриминируемые ему преступления, — делая упор на «вас», ответил Брагин. — И нет ни одного вещественного доказательства, связывающего подозреваемого с преступлениями. А те, что есть, не так вески, как кажется: двадцать три ножа могут быть, а могут и не быть орудиями убийства.

— Вы, Виктор Петрович, на его сторону встать решили? — ехидно поинтересовался Ковалев у нарочито дистанцирующегося Брагина.

— Я на своей стороне, Александр Семенович. — Голос полковника звучал очень спокойно, даже вкрадчиво. — Напоминаю, вы обещали результат, а его нет. Плохо работаете, товарищи.

— Дело не в качестве нашей общей работы, — примирительно вступил в разговор Горюнов. — Дело в том, что обычные методы с нашим преступником не действуют, как мы все уже много раз имели возможность убедиться. Нужен новый подход, а для этого необходимо привлечение специалистов другого рода.

— На что вы намекаете, товарищ майор? — прищурился Брагин.

— Виктор Петрович, посодействуйте, чтобы к расследованию допустили капитана Витвицкого.

— Там без нас разберутся, — отрезал полковник. — Работайте. У вас не так много времени. Советское законодательство, товарищи, не позволяет ограничивать свободу подозреваемого вечно. Можете идти.

1992 год

Чикатило смотрел на посверкивающее лезвие на груди журналистки.

— Как вы предпочитаете отдыхать, где обычно проводили отпуск? — щебетала она.

— За все сорок лет работы нигде не отдыхал — ни в доме отдыха, ни в санатории. Не люблю праздного отдыха, не терплю безделья. Весь отдых — в домашних хлопотах.

Он отвел взгляд от ее груди. Журналистка по-прежнему глядела на него, как на невинно осужденного доброго дедушку. Чикатило и в самом деле выглядел настолько безобидно, что в его невиновность хотелось верить. Здесь, в одиночке, тет-а-тет с заинтересованной девушкой, работать на образ жертвы было проще, чем в зале, набитом жаждущими растерзать его, ненавидящими людьми.

— Но есть же какое-то хобби. Какие у вас любимые книги? Музыка?

— В школьные годы вся литература и музыка были настроены на всемирную победу коммунизма насильственным путем. Поэтому я восхищался военной литературой, особенно партизанской. Тем более отец был командиром партизанского отряда. А музыка…

Чикатило задумался на мгновение и напел:

Смело мы в бой пойдем за власть Советов,

И как один умрем борьбе за это…

Он пел не так, как в суде, без надрыва, тихо и вкрадчиво, но звучала эта фальшивая вкрадчивость страшновато. Чикатило оборвал песню и снова заговорил:

— Тогда в книгах и музыке не уделялось внимания человеческим отношениям, воспитанию любви и добра.

Он чуть ли не впервые за все время поглядел девушке в глаза. И от этого взгляда журналистке тоже впервые стало не по себе.

* * *

Липягин стоял у входа в здание УВД, он курил уже третью сигарету подряд. Не потому, что хотел курить, а потому, чточуть ли не первый раз в жизни не хотел идти на работу. Эдуард Константинович пытался найти стимул, но не находил, потому идущему мимо Горюнову обрадовался как родному.

— Здравствуй, майор, — окликнул он и протянул подошедшему Горюнову руку. — Ты где до сих пор ходишь? У нас экстренное совещание.

— Они у нас каждый день, — кивнул тот, отвечая на рукопожатие.

Энтузиазма в голосе Олега Николаевича было немногим больше, чем у Липягина.

— Не скажи, сегодня совещание особенное. — Бороться со своей апатией, видя апатию коллеги, было значительно проще. — Тут начальство из Москвы заявилось. Все на ушах.

— Что за начальство? — приподнял