лицо. Предпочитаю думать, что больше похож на Сократа. Я был бы тебе крайне признателен, если бы ты написал что-нибудь о Сократе и хоть немного о моей мудрости, – так твоя дочь будет знать, что обо мне думать, когда ты наберешься смелости и отдашь ей это.

В общем, вот место, где ты остановился, считая, что это конец твоих записей. Я не часто бываю серьезен, но сейчас я абсолютно серьезен. Для тебя это уже не точка возврата, а точка невозврата. Я скажу это только один раз. Ты должен закончить начатое и идти туда, куда нужно, обратной дороги нет. Ты задолжал дочери правду, Грейси имеет полное право знать, кто она. Дочь будет любить тебя еще больше, зная, что может полностью доверять, после того как ты открылся, и только так ты сможешь узнать, насколько в свою очередь можешь доверять ей. Я хочу сказать, что, только показав ей истинное «я», ты сможешь узнать ее истинное «я». Она полюбит тебя, какой ты есть, а не каким притворяешься, и это будет в тысячу раз лучше. Не беспокойся, все будет хорошо.

Возможно, когда-то я был наставником, но теперь считай меня своим давним верным другом, который с тобой и в горе, и в радости.

Бертран

P. S. Никогда не благодари меня и даже не заговаривай об этом. Скажем так: я вернул старый долг. За лося.

Лось

10:45 утра, 27 февраля 1991 года, день отъезда

Это снова я, твой отец. Не представляешь, что я пережил, когда вышел один, без ведома группы, навстречу порывам ветра в приглушенный свет белой полярной ночи. Ничем не нарушаемая тишина была такой, что даже издаваемые мной звуки – дыхание, шаги – пугали меня. Я быстро поднимался по склону, без конкретной цели в голове, у меня было только неясное представление о месте, где я смогу уединиться. Я держался в стороне от путей, обозначенных как красными и зелеными, так и черными флажками, которые сигнализируют об опасности. Прокладывал себе дорогу до тех пор, пока не почувствовал, что нахожусь в нужном месте, оно словно ожидало меня. Должно быть, это было связано с тем, что здесь несколько заснеженных склонов сходились вместе, а хребет, расположенный чуть дальше, немного защищал от ветра, поэтому с поверхности сдувался лишь тонкий слой снега и тут же наносился новый.

Затем, думая о том, что собираюсь сделать – уничтожить записи о такой значительной части жизни, моей и самых дорогих мне людей, – я засомневался, но должен был прогнать все мысли. Я стянул рукавицы и разорвал дневник. Оказалось труднее, чем я думал, когда планировал порвать листы на мелкие кусочки. Но я должен был это сделать. Как бы я ни колебался и какую боль ни испытывал, я знал, что это к лучшему. Конфетти из бумаги хорошо смешивалось со снегом и должно было вот-вот исчезнуть, как только ветер унесет большую его часть. В то же время я знал, что оно всегда будет хранить никому не известную правду о нас, даже когда обрывки разнесет и разметает по всему замерзшему континенту.

Когда я вернулся к бледно-зеленым зданиям базы, снег оставил легкий отпечаток на всем, такой же нежный, как пушок. Несколько мгновений я, практически полностью заледеневший, стоял у дверей проходной, пытаясь сбить с ботинок снег. Я больше не чувствовал ни ног, ни ступней, только боль в каждой косточке и зубах до самых корней. Затем я с трудом пробрался внутрь, обратно по туннелю, соединяющему здание с бараком, обратно в спальню, где стоит спертый воздух из-за слишком большого количества людей в слишком маленьком пространстве. Стараясь не споткнуться, я переоделся в пижаму. Ступив на нижнюю койку, чтобы перебраться на верхнюю, заметил, что Бертрана нет, – вероятно, он уже встал и ушел готовиться к сегодняшнему дню. Это не помешало мне натянуть тяжелые одеяла до ушей и в этой узкой, вызывающей приступ клаустрофобии нише заснуть самым глубоким, самым целительным сном за последние годы.

Проснувшись, я умирал от голода и был рад увидеть на кухне Бертрана в красном лыжном комбинезоне. Бертран готовил сытный завтрак для парней, которые, как и я, проспали и пропустили горячий завтрак по расписанию. В воздухе витало волнение, потому что мы уезжали. Сумки, рюкзаки и снаряжение уже были собраны ранними пташками, наши стулья стояли у стены. Бертран не сторонник легкого питания перед поездкой, он любит обильные завтраки и может наслаждаться ими без чувства вины, не беспокоясь о своем пузе, особенно если ему удается впихнуть в других столько же еды. Однако в то утро, к его разочарованию, все взяли только миски с хлопьями. Парни отказались «наполнить свои баки» (так Бертран любит называть прием пищи), потому что вчера вечером переборщили с едой и выпивкой в честь окончания съемок. Однако я без проблем позволил Бертрану от души угостить меня вареными яйцами (их вымочили в оливковом масле перед тем, как доставить сюда, чтобы они дольше сохранились) и замороженными сосисками, которые он успел превратить во что-то вкусное на сковороде. Кофе, сахар, сгущенное молоко.

Я хотел помыть чашку и тарелку и отнес их в раковину, но Бертран враждебно относится ко всем, кто посягает на его территорию, а это могла быть любая кухня, даже та, где он теоретически не имел права находиться, если бы не снискал расположение шеф-повара. Он настоял, чтобы я оставил ему посуду (возможно, хотел прикончить мои недоеденные сосиски). Я опаздывал и, решив, что лучше пойду собирать вещи, пока еще есть время, поспешил уйти. Именно тогда Бертран догнал меня. Его большая рука опустилась мне на плечо, а другой он протянул мне толстую стопку бумаги – в сотни страниц. Он выглядел смущенным, но в то же время настойчиво и решительно хотел отдать эту кипу мне. Какой-то сценарий, который я должен прочитать? Кинопроект, который, как он надеялся, мы будем снимать вместе? Я принялся задавать вопросы, но Бертран вел себя очень странно и ничего не отвечал, только придуривался, говоря «время покажет». И тогда я догадался – он, должно быть, сам написал что-то. Я улыбнулся ему, выражая этим нечто вроде «я знаю, что ты задумал», и посмотрел на первую попавшуюся страницу. А дальше все как во сне: будто мое тело внезапно полетело вниз и земля разверзлась, когда я узнал собственные слова. Я ведь уничтожил все это, все, до последней страницы. Обрывки не могут снова собраться воедино, как по волшебству.

Все это время рука Бертрана крепко держала меня за плечо, и он продолжал смотреть на меня. На его добродушно-ворчливом лице было написано самое серьезное намерение добиться своего. Его взгляд говорил обо всем. Он говорил: «Продолжай. Будь храбрым. Делай, что должен». Ни единого слова, ничего, только этот решительный взгляд.

Сглотнув, я стоял молча, не в состоянии ничего делать от сильного шока. Я хотел скрыться в каком-то уединенном месте, чтобы все тщательно обдумать и осознать. К тому времени я, конечно, уже понял, что это копия. Бертран кашлянул.

– Я позволил себе написать от руки немного… Хммм… Кое-что… хмммм… в конце.

И тут он закашлялся с такой силой, что ему пришлось наклониться вперед и несколько раз стукнуть себя в грудь.

– Это на случай, – сдавленно сказал он между приступами, – если у тебя поджилки затрясутся, в Антарктиде такое может случиться очень легко.

Когда его кашель стал короче и суше, Бертран вернулся к раковине, наполненной до краев пеной, и помыл за меня чашку и тарелку.

Скажу честно, я очень благодарен Бертрану. Надо отдать ему должное, он проявил мудрость. Насчет бороды я признаю свою ошибку. Спасибо тебе, мой наставник и вернейший из друзей, Сократ.

Гринлейн

28 февраля 1991 года

Я вернулся в Окленд и нахожусь сейчас в офисе Общественного трастового фонда