Подала ему лыжи, помогла управиться с сыромятными ремнями и коротко бросила ему, выбираясь на вчерашнюю лыжню, свежую, еще не припорошенную снегом:

— Не отставай, барин.

Изо всех сил старался Речицкий, чтобы не отстать, хотя попотеть ему пришлось изрядно — на лыжах он никогда не ходил. Но отдыха просить не стал и дотянул до самых дальних покосов. Там, присев возле кустов ветельника, за которыми уже виднелась серая избушка с плоской, покатой крышей, он позволил себе отдышаться и, стащив шапку с головы, остудил голову под легким морозцем. Дарья стояла рядом, тоже отдыхиваясь, ничего не говорила, но взглядом безмолвно спрашивала — что дальше будешь делать, барин? И Речицкий ответил:

— Теперь, красавица, ступай домой и никому ни единого слова не смей рассказывать, что ты здесь была. Дальше я сам разберусь. Поняла меня?

— Чего же не понять! Только уж разберись, барин, хорошенько разберись! Лыжи после возле березы оставишь, мне их вернуть надо. — Дарья еще постояла возле него, отдыхая, и ушла по старому следу — беззвучно.

Речицкий дождался, когда она скроется за тополями, наступавшими на старый покос, поднялся и побрел по снежному целику прямо к избушке — не таясь, в открытую, в полный рост. Никакого плана действий у него было, да он и не стал бы его придумывать, потому что прекрасно понимал: военные хитрости в таком деле — сущая глупость. Надеялся совсем на иное.

Вот и избушка. Он обогнул ее, ступил на расчищенную дорожку, но низенькая скрипучая дверь в этот момент распахнулась настежь, и возник в темном проеме Гриня. Вышагнул на свет, ловко вскинул старенькую берданку и сурово остановил:

— Стой, дальше не ходи! Кто такой? Чего надо?

Речицкий остановился, как было приказано, и поздоровался:

— Добрый день, Григорий. Привез тебе привет от Савелия, а Матвею Петровичу — поклон от Скорнякова. Дозволишь в избушку пройти? Там все и расскажу. Или деда сюда позови. Оружия при мне — один револьвер, вот… — Он осторожно достал револьвер из кармана и так же осторожно положил его на расчищенную дорожку. — Дозволишь?

— Стой, где стоишь! — приказал Гриня и, не поворачивая головы, позвал: — Дед, выйди сюда. Послушай, чего говорит.

За спиной у него возник Матвей Петрович, властно отодвинул внука в сторону, спустился с низкого, в две ступеньки, порожка и медленно, но небоязливо подошел к Речицкому. Оглядел его, прищуривая глаза под седыми бровями, и по-свойски предложил:

— Рассказывай — какая нужда привела?

— Может, в избушку пройдем, Матвей Петрович, присядем, поговорим. В ногах правды нет, а когда под ружьем стоишь…

— Вроде бы не пугливый. Или уж так притомился, пока добирался? Кто дорогу указал?

— Да есть одна особа. Но вам ее бояться не надо, у нее другой интерес — любовный.

— Значит, Дашка. — Матвей Петрович обернулся к Грине, покачал головой. — Говорил я тебе — развяжись с лахудрой! Ладно… Ну, проходи, гость незваный, присаживайся.

Матвей Петрович первым вошел в избушку, Речицкий — за ним. Гриня, не закрывая дверь, остался стоять на пороге и берданку из рук не выпустил, лишь ствол опустил.

Первым делом, оказавшись в тесной избушке, Речицкий быстро огляделся. Увидел ящик, о котором рассказывал Савелий, но сразу же увидел и другое — никакого странного мужика здесь не было.

«Может, в ящик успели запихнуть?»

— Еще кого-то, кроме нас, ищешь? — спросил Матвей Петрович.

— Ищу, — честно ответил Речицкий, окончательно решив для себя, что в прятки играть и тень наводить на плетень не следует. Говорить нужно прямо и открыто, точно так же, как он шел, не таясь, к избушке. Старика не перехитришь, а с Гриней, не выпускающим из рук берданку, лучше не шутить. Дед кивнет, и внук прихлопнет чужого человека, как муху. После закопает в снегу, подальше от избушки, и никто никогда не найдет останков, источенных полевыми мышами в прах.

Была не была…

И дальше Речицкий, передав поклон и вручив записку от Скорнякова, поведал о том, что в скором времени, вполне возможно, появятся в Покровке другие люди, которым необходимо найти странного мужика, ненароком привезенного Гриней в зеленом ящике. Люди эти церемониться не будут и перед душегубством не остановятся, поэтому самый разумный выход для Матвея Петровича — довериться ему, Речицкому, и вместе подумать, как оберечься…

Слушал его Матвей Петрович, хмурил седые брови. Молчал. Думал. А когда выслушал, сказал, как о деле решенном:

— Давай, дружок, так договоримся… Ты сейчас в деревню обратным ходом отправишься и будешь там меня дожидаться, когда я вернусь.

— И чего мне ждать, Матвей Петрович?

— А вот вернусь, тогда и узнаешь. Такой у меня ответ. Другого не будет.

И так твердо сказал это, что Речицкий понял — дальше разговор продолжать бессмысленно. Пора было прощаться.

Револьвер, вытащенный им из кармана, чернел на прежнем месте, на расчищенной дорожке. Он остановился возле него, оглянулся.

— Забирай, — разрешил Гриня, продолжая стоять на пороге избушки, — только иди и не оглядывайся.

«Иду и не оглядываюсь», — повторял Речицкий, стараясь попадать в свои старые следы, продавленные в глубоком снегу.

Старая печурка потрескалась, время от времени вылетали из щелей сизые дымки, и в избушке стоял горьковатый запах.

— Дед, может, глины сходить надолбить да обмазать печку, — предложил Гриня, изнывавший от безделья, — а то дымит и дымит…

— Невеликие господа, принюхаетесь, — неохотно отозвался Матвей Петрович, недовольный, что Гриня его потревожил, — да и сидеть нам тут осталось недолго, скоро домой отправимся.

— Когда? — оживился Гриня и даже с лавки привстал.

— Ты сегодня поедешь, вот прямо сейчас подпоясывайся и ступай.

— Боюсь я, дед, тебя оставлять! В прошлый раз уезжал, так извелся весь. Проснусь среди ночи и думаю — как ты здесь?

— Ночью, пожалуй, ты больше про Дашку думал, а не про меня. Ящик-то открой, выпусти малахольного.

Гриня послушно открыл зеленый ящик, стоявший в углу, и оттуда высунулась всклокоченная голова Феодосия. Он долгим взглядом обвел деда и внука, поднял глаза в потолок, неожиданно хихикнул и легко, проворно выскочил на волю, притопнул ногами по щелястому полу, словно собирался пуститься в пляс.

— Эк его бесы-то разбирают, — покачал головой Матвей Петрович, — так и не сидится ему на одном месте, все норовит коленце выкинуть.

Феодосий продолжал хихикать и перебирал ногами, будто на углях топтался. Приговаривал:

— Ручки связаны, личико побито, и никуда не убежишь. Далеко-о-о повезут!

— Он чего бормочет, дед? Может, по шее дать?

— Да не трогай ты его, пусть бормочет. Не в себе человек, без разума, какой с него спрос. В деревне поглядывай — чужие люди появятся или нет. За мной через три дня приедешь.