И сник гордый, уверенный в себе Гордей Гордеевич Скорняков, словно подстреленный. А может, и в самом деле — подстреленный. Такое горе, как пуля — навылет. Сжал свои огромные кулаки, задумался.

Гиацинтов и Речицкий тоже молчали, невольно сопереживая Скорнякову, который так деятельно взялся им помогать. Неожиданно он встрепенулся, разжал кулаки и предложил:

— Может, отобедаете? Время за полдень…

Переглянувшись, Гиацинтов и Речицкий отказались — не до обеда им было, они с нетерпением ждали Гордея. Что он принесет?

Принес младший Скорняков три листа плотной бумаги, положил их на стол и отошел в сторону, по-прежнему ссутулившись. Рисунки были выполнены карандашом, и не без таланта — даже взгляды и характеры проскальзывали в изображенных лицах. Но Гиацинтова и Речицкого художественные дарования Гордея не интересовали — одновременно привстав со стульев, они так же одновременно схватили лист, на котором был нарисован Забелин. И хотя теперь его украшала бородка, без всякого сомнения, это был именно он.

— Признали, значит. — Гордей Гордеевич тоже поднялся со своего стула. — покажите мне. — Вгляделся и удивленно покачал головой: — А на рожу — приличный человек! Ну вот, господа, чем мог, тем помог. А дальше уж сами думайте, если тяжко станет — приходите. Двери у меня не закрыты.

Прямо от Скорнякова, забрав бумажные листы, Гиацинтов и Речицкий направились в номера Сигизмундова, хотя особо не надеялись, что им повезет. Так и оказалось. Господа Кулинич и Целиковский из номеров съехали, а куда и в каком направлении — неизвестно. Дом на улице Обдорской был закрыт на большой амбарный замок.

— Может, посидеть здесь, в засаде, — предложил Гиацинтов, — вдруг вернутся?

— Нет, не вернутся, — возразил Речицкий, — они сейчас постараются затеряться. Искать их — дело долгое. У меня другой план — надо завтра же ехать в Покровку, найти этого мужика из ящика, уверен, что именно он и является предсказателем, а дальше будем действовать по обстановке.

— И под каким видом мы там появимся, в Покровке? Это же деревня, каждый человек на виду. И вдруг — два неизвестных господина.

— А вот по этому поводу нам придется еще раз нанести визит Гордею Гордеевичу, он подскажет, может, и рекомендацией снабдит. Но ехать в Покровку надо не двоим, а одному. Здесь, в городе, должен кто-то остаться, чтобы заняться поисками так называемых Кулинича и Целиковского, а также их спутницы Кармен.

— Забелина буду искать я! — твердым голосом, не допускающим возражений, сказал Гиацинтов.

— Как вам угодно, Владимир Игнатьевич, — добродушно согласился Речицкий, понимая прекрасно, что искать его напарник будет не только Забелина, но и следы Вари Нагорной.

«Милый мой, любимый Владимир!

Спешу сообщить тебе очень радостную новость — на прошлой неделе я со своими ребятками отпраздновала новоселье. Матвей Петрович, о котором я тебе уже писала, сдержал слово, и теперь в моей школке появилась вторая комната. Светлая, просторная, с новым полом, который совсем не скрипит. Правда, покраску его придется отложить на лето, но это уже сущая мелочь. А еще в комнате поставили печь, их теперь у нас две; а от топки печей меня освободили, потому что Семен и Петя, два неразлучных товарища, два хозяйственных мужичка, взяли на себя такую обязанность: приходят раньше всех и топят печи. К началу занятий у нас уже тепло и уютно.

А сбоку второй комнаты мне отгородили маленький уголок, и я в ближайшие дни переберусь в него на жительство. Я уже и вещи сюда перенесла, осталось только разобрать их и расставить. Все вечера провожу теперь в школе, а к хозяевам своим часто возвращаюсь лишь на ночлег, и хозяйка моя, Анфиса Ивановна, очень за это на меня обижается и жалеет, что я их скоро покину, но я обещалась, что буду приходить в гости как можно чаще, и она, кажется, успокоилась. Никак не желает понять добрая женщина, что мне сейчас больше всего хочется побыть одной или с ребятами, которые приходят ко мне, как они говорят, вечеровать.

С девочками мы сделали хвойные гирлянды, развесили их по стенам, веточки после мороза оттаяли, и запах у нас стоит, как будто наступило Рождество, к которому мы уже начали готовиться. Проводим спевки, и мои ребятки поют очень старательно и душевно. Когда я слышу их чистые, звонкие голоса, мне всякий раз кажется, что ангелы парят где-то над нами и подпевают — так светло на душе!

А больше всего меня удивила на днях и порадовала Нюрочка. Она совсем маленькая, будто сказочная Крошечка-хаврошечка, и до того легонькая, что однажды, в метель, ее прижало ветром к забору, а она стоит и с места сдвинуться не может. Теперь мать ей сшила мешочек заплечный и кладет в него, если ветрено, камень — с камнем Нюрочку с дороги не сдувает. И вот глядела она в окно, когда мы праздновали новоселье, и вдруг тоненьким, нежным голоском говорит:

Ах, идет снежок, снежочек,

Попрыгивает, поскакивает,

На птичку поглядывает.

Птички полетывают,

Птички попискивают

На нашем дому.

Спрашиваю:

— Кто тебя этому научил?

— Да никто. Я в окно смотрю, все это вижу и пою. Ты разве не видишь?

Я записала ее фантазию, потому что очень удивилась наблюдательности ребенка, да еще крестьянского.

А до новоселья был у меня неприятный разговор с дедушкой Артамоши. Пришел дедушка после занятий в школу — мрачный, суровый и обращается ко мне с такими словами:

— Неладно ты Артамошку учишь, ох, неладно.

— Как неладно? — удивилась я.

— Да так. Спрашиваю вечор у него: что тебе задано? А он мне читает задачу — все сотни да тыщи. Большие тыщи. К чему это нам, хрестьянам? Нам этих тыщей-то и во сне не видать никогда, не то что наяву. А тут он считает да записывает. Вот намедни учил он «Живый в помощи» — это дело, без этой молитвы в лес не пойдешь, а тыщи — не надо.

Долго разговаривала с дедушкой Артамоши, убеждая, что «тыщи» тоже нужны, но, кажется, не смогла убедить…

Вот так, дорогой Владимир, и складываются дни моей нынешней деревенской жизни — то солнышко светит, то тучки набегают, и лишь одно остается постоянным и неизменным — моя не проходящая тоска по тебе. Время ее не развеивает. И я рада, что происходит именно так, хотя звучит это странно и непонятно. Рада потому, что ты всегда со мной, чем бы я ни занималась и что бы ни делала. Иногда мне даже кажется, что ты стоишь за моей спиной, смотришь и улыбаешься. Знаю, понимаю, что это лишь кажется, но все равно оборачиваюсь и — пусто…»

Письмо в этот раз Варе дописать не удалось. В боковушку торопливо постучала Анфиса и позвала:

— Выйди, милочка, тут у нас оказия прибыла, а тяти нет. Василий Матвеевич тебя просит…

— Какая оказия?

— Да не знаю я, не поняла толком, ты выйди, сами скажут.

Варя убрала недописанное письмо на дно сундучка, вышла из боковушки и увидела, что за столом, напротив Василия Матвеевича, сидит молодой человек, одетый по-городскому, и озабоченно хмурится.