— Они совсем не портят тебя, Зоси, дорогая моя, они совсем не страшные. Они даже милые, просто прелесть.

Девушка вся содрогнулась, и у нее набухли соски, но не от желания, а от этой дрожи. Эдам мечтал, чтобы она желала его так же, как он желает ее, потому что его не покидали подозрения, что она вообще его не хочет. Но почему так, он не понимал и считал, что у него не хватает опыта и изобретательности, чтобы продлевать их соитие. Ему ни разу не пришла в голову мысль, что, вероятно, у нее развилась послеродовая фригидность. Он вообще ничего не знал о таких вещах. То была ситуация безнадежного недопонимания, думал сейчас Эдам. Не раз и не два в том июле и августе он объяснял грусть Зоси тем, что она разлучена с ребенком, или предполагал, что ее иногда странное поведение является формой послеродового психоза. Так как она спала с ним и позволяла ему заниматься с ней любовью когда ему вздумается, — то есть как минимум один раз в день, а часто два или три раза, — Эдам допускал, что она тоже хочет этого. Зоси не была пассивной, вялой и бесчувственной, она двигалась, стонала и корчилась, и в те жаркие ночи бусинки пота сверкали на ней, как настоящие бриллианты, испарина выступала на ее острых грудях, на животе с голубоватыми отметинами и на бедрах. Откуда он мог знать? Откуда вообще мужчина может такое знать? Темный лес — эта сфера женской реакции. Как мужчина может понять, где настоящее, а где притворство ради ее собственных нужд, хотя только одному Господу известно, в чем состоят эти нужды…

А кончала ли со мной хоть одна женщина, спросил себя Эдам. Не знаю. Я женат, но все равно не знаю. Знаю только то, что они говорили. А Зоси вообще ничего не говорила. Иногда плакала, иногда смеялась каким-то диким смехом, иногда сжимала меня там, внутри, иногда закидывала на меня ноги, — и я никогда не знал, является ли это платой, делается ли все это ради того, чтобы я позволил ей остаться. Как будто я мог ее прогнать! Но я ничего не знал, я ничего не понимал. Она сказала мне:

— Если бы я знала, что ты живешь здесь и хочешь, чтобы я жила с тобой, мне не пришлось бы отдавать своего ребенка, я могла бы оставить его себе. Эдам, почему все случается в обратном порядке?

— Зоси, а что бы мы здесь делали с ребенком? — тогда спросил Эдам. — Он превратился бы для нас в страшную обузу, мы не могли бы отлучиться ни на минуту.

Эдам присутствовал при родах, когда на свет появлялась Эбигаль, и чувствовал себя такой же матерью, как Энн. Роды были стремительными, и акушерка, улыбаясь Энн и Эдаму, которые от умиления обливались слезами, торжествующе подняла Эбигаль вверх, чтобы та сделала первый вдох. Позже Энн упрекнула его за слезы, заявив, что, по ее мнению, Верн-Смитам (твоим чертовым Верн-Смитам) чужды эмоции. Однако же он плакал, потому что видел, как рождается ребенок. Ей невозможно было объяснить, что он плакал от радости, от счастья снова кого-то полюбить, стать родителем — ведь для него это было чудом. Позже, увидев малышку чистенькой, одетой, сосущей грудь на руках у Энн, Эдам вспомнил Зоси и впервые за все время посочувствовал ей, да так сильно, что его сердце превратилось в кровоточащую рану.

Родить ребенка в ранней юности, а потом оказаться в ситуации, когда его у тебя отбирают, — такое может довести человека до крайности, даже на какое-то время свести с ума, превратить в клептомана и в провидца, наделить способностью видеть привидения. Он никогда не боялся за Зоси, думал Эдам, он боялся ее саму, того, что она могла натворить. Опасение, что она сворует что-нибудь в одном из магазинов, вынуждало его оставлять ее в «Юхалазавре», а это, в свою очередь, открывало ей путь к преступлению, более страшному, чем простая кража…

Примерно за месяц до этого, когда она, Руфус и Вивьен ездили в Лондон, Зоси своровала фотоаппарат. Вечером они все в первый раз отправились на кладбище домашних животных. Вивьен ругала ее за кражу, убеждала, что фотоаппарат нужно вернуть, а Зоси то хмурилась, то хихикала. Должно быть, она стащила и пленку, или пленку купил Руфус, — короче, он стал фотографировать кладбище, а потом дом. Он стоял на траве перед кедром, чьи ветки раскачивал вечерний бриз, и фотографировал. Потом на террасе позировала Зоси, изображая Джульетту на балконе, потом Эдам позировал на лужайке под террасой в роли Ромео, а Руфус продолжал снимать. Что с теми фотографиями? Наверное, они все еще у Руфуса, но если возникнет опасность, тот их уничтожит.

Не та ли это была ночь, когда сильно похолодало? Эдаму казалось, что он точно помнит: это произошло в последнюю ночь июля. Стемнело, Зоси шла по коридору — она поднялась на второй этаж по черной лестнице, — когда увидела впереди Хилберта и маленькую собачку по имени Блейз, бегающую вокруг него и подпрыгивающую. Только то, что она видела какого-то старика и какую-то собаку, не совсем соответствовало фактам. Потому что Зоси упомянула собаку лишь после того, как они увидели могилу Блейза на кладбище, и это сделало ее заявление еще более неправдоподобным.

Ночь была холодной, и они все наслаждались теплом нагретой плиты. Закончилась хорошая погода, так они все думали. Однако на следующий день потеплело, почти на весь август установилась такая же жара. В ту холодную ночь Зоси, закутавшись в свой серый свитер, спросила у Эдама, можно ли ей завести котенка, и он ответил, да, но позже, когда остальные уедут и они останутся вдвоем, кошку, собаку, овечку, пони — все равно кого.

— А дома мне не разрешали. Да я бы и не решилась. Клифф убивает животных.

— Кто такой Клифф? — спросил Эдам.

— Мой отчим. — Зоси сидела рядом и по-детски обнимала его, уткнувшись лицом ему в шею. — Клифф убивает маленьких зверушек, у него нет жалости.

— То есть охотится и стреляет в животных?

— Он их отлавливает. Но меня он не преследовал. Может, он не знает, откуда начинать охоту, у него нет нюха. — И она рассмеялась, а потом стала чмокать его в шею, как ребенок, сосущий грудь.

То была одна из немногих ночей, когда он мог обнимать ее, не обливаясь по́том от жары…

Придя домой значительно позже, чем обычно, Эдам сразу поднялся наверх. По плеску и взвизгиваниям в ванной он понял, что купают Эбигаль. Дверь в ванную была открыта. Он известил Энн о своем приходе, но внутрь не заглянул, чтобы вид очаровательной Эбигаль в окружении плавающих дельфинчиков, уточки и надувной рыбы не отвлек его от поставленной задачи. Он прошел в свободную спальню, где хранил дробовик Хилберта, тот самый, двенадцатого калибра. Эдам считал крайне неблагоразумным продолжать и дальше держать оружие в доме. Его ни в коей мере не удивило бы появление полицейских с ордером.

Дробовик так и лежал в той сумке для гольфовых клюшек, в которой он привез его из Отсемонда. Интересно, он все еще стреляет? Или его нужно сначала почистить и смазать? Неся его вниз мимо ванной, откуда доносились звуки невинного веселья, Эдам впервые задумался о том, что стоит ли применить дробовик к самому себе, о мире, который наступит, и о том, что закончится пытка беспокойством. «Устав душою, я призвал бы смерть, любовь свою оставить силы нет».[77]Ведь есть еще Эбигаль…