— К тому же на кого оно налезет? Возможно, на индуску. У англичанок более толстые пальцы. И я сомневаюсь, что ты много выручишь за него, золотое оно или нет.

Это рассердило Эдама.

— Я считаю, оно может стоить не меньше пятидесяти фунтов, но я просто не хочу, чтобы она его продавала. Мне претит мысль об этом. Есть другие способы раздобыть деньги. Может, нужно все это отвезти в Лондон. Например, на Арчуэй-роуд полно мест, где предлагают хорошие деньги за серебро.

Они были коммуной только в одном аспекте, но отнюдь не маловажном. Они делились всем, что имели. Естественно, главным образом получалось так, что делился Эдам, однако и Руфус сделал кое-какой вклад. Он отнес в ломбард свою золотую цепочку. Строго говоря, цепочка была не его, а материна. Руфус очень нравился себе в распахнутой до талии рубашке, с золотой цепочкой на шее и подвеской, ярко выделяющейся на фоне загорелой груди. Мать никогда не носила цепочку, поэтому он ее просто взял. Юноша ничего не сказал остальным о том, что заложил цепочку. Он тогда не знал, можно ли закладывать вещи, или подобная практика прекратила свое существование. Руфус поехал в Колчестер в ломбард на Прайори-стрит, сомневаясь в ценности и значимости своего товара, но все обошлось, трудностей не возникло, ломбарды процветали, и хозяин одного из них дал ему сто фунтов за цепочку.

Вспоминая те последние недели августа, Руфус впервые подумал, что он так и не выкупил ту цепочку. Возможно, она все еще там. И стоит, наверное, фунтов пятьсот. Родителей уже нет на свете, они оба умерли в течение одного года пять лет назад. Они были немолоды, приближались к сороковнику, когда родились он и его брат. Если мать и расстроилась из-за цепочки, она ему об этом не сказала.

Деньги он отдал Эдаму и Вивьен, но с условием, что какая-то сумма будет потрачена на вино. Зато Зоси сохранила свое кольцо. Через день или два на пальце появилась чернота, и она стала снимать его, когда мыла руки. Кольцо часто находили на краю кухонной раковины, или в ванной, или еще где-то, чаще всего на кухне среди прочей утвари.

Руфус попытался вспомнить, когда Эдам вместе с Зоси поехал в Лондон продавать гарнирные ложки, ликерные рюмки и кувшин с маской. Не тогда, а ближе к концу августа — Эдам отказывался ехать в Лондон из-за дикого страха случайно столкнуться с родителями. Руфус говорил, что он ведет себя как «антипод»,[78]который просит своего соседа, уезжающего в отпуск в Лондон, передать привет его кузине или подруге, если он случайно встретит их на улице. Но доводы о том, что в Лондоне живет почти девять миллионов человек, что он поедет в Хайгейт, а родители живут в Эджваре, на Эдама не действовали. Он хотел поехать, ему нужны были деньги, однако он постоянно откладывал поездку. Руфус не позволял себе заниматься тем, что отец называл «переделками». Глупо было сожалеть и говорить себе: «Ах, если бы я не поехал».

Путешествие в Лондон со всеми его последствиями состоялось значительно позже, почти в конце августа.

* * *

Руфус дергался и нервничал, он не доверял Эдаму. Эдам был одним из тех, кто при стрессе разваливается на куски. В экстренной ситуации такие люди бесполезны. Достаточно взглянуть на то, что произошло в последнее утро, когда пришла почтальонша. Эдам уже был в панике — он вообразил, будто перед рассветом слышал у дома шаги, как будто кто-то ходил вокруг, и, вооружившись заряженным дробовиком, стал преследовать этого невидимку. Ружье снова оказалось у него в руках, когда в окне промелькнула красная рама велосипеда, и крышка почтового ящика дважды клацнула. Он паниковал. Истерика пузырилась в нем и выплескивалась наружу.

Руфус велел себе сохранять спокойствие — во всяком случае, он не принадлежал к тем, кто в страхе подпрыгивает, когда звонит телефон. А вот сегодня подпрыгнул. Его регистраторша тщательно отбирала звонки, которые можно переводить на него, когда идет прием, но если Эдам стал упрашивать ее, убеждая, что дело срочное…

Эдам никогда не отличался самостоятельностью, не мог в одиночестве противостоять чему-то, просто не был способен на это. Он нуждался в постоянной поддержке, а потом отворачивался. А еще ему не хватало терпения. Какой он со своей дочерью? Руфус не мог представить; он видел того Эдама, каким тот был в девятнадцать, когда в Отсемонде тащил по лестнице люльку, даже ни разу не заглянув в нее; того Эдама, который любил Зоси и мог спокойно слушать, как она рассказывает, будто он хочет жить с ней здесь, в Райском саду, а потом заорать на нее, если она начинала плакать:

— Заткнись, иначе я прикончу тебя!

Руфус держал себя в руках, он уговаривал себя сохранять спокойствие и хладнокровие, быть оптимистом; только вот полностью контролировать эмоции ему не удавалось. Он перепутал карты и собрался сообщить миссис Хитченс, что у нее все симптомы менопаузы, но потом поднял голову и обнаружил, что разговаривает с девушкой не старше двадцати восьми.

Эдам позвонил около часу, и к этому моменту Руфус уже перестал надеяться, что день пройдет удачно.

— Сожалею, но мне пришлось сказать им, что я ездил в Грецию с тобой. Они хотели знать, где и с кем я был, раз меня не было в Уайвис-холле. Мне пришлось сказать. Я просто ничего не мог придумать.

— Большое тебе спасибо, — произнес Руфус.

— Ирония в том, что после того как я написал заявление, я позвонил отцу и спросил, что именно он рассказывал обо мне в полиции. Оказалось, он не говорил о том, что я был в Греции.

— Ты это называешь иронией, да? — Сестра уходила на обед. Руфус подождал, когда за ней закроется дверь. — Ты без малейшей необходимости втянул меня в это дело. Почему, черт побери, ты раньше не позвонил отцу?

— Я об этом не подумал, поэтому и не позвонил. И почему бы тебя не втянуть, в конце концов? Я не понимаю, почему должен один нести это бремя.

— Ты ее пристрелил, вот почему. Ты выстрелил из проклятого ружья.

Руфус с грохотом опустил трубку на рычаги. В висках стучало. Он сел и заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, потом стал говорить себе, что худшее — это если полиция попросит его подтвердить, что он действительно был вместе с Эдамом Верн-Смитом в Греции в июле — августе 1976 года. Если рассуждать здраво, доказать, что он там не был, они не могут. У паспорта, который у него был в то время, закончился срок действия, он давно уже получил новый, но если они попросят показать старый, что ж, можно его и показать — очень часто пограничники на паспортном контроле не утруждали себя тем, чтобы ставить штамп в паспорта других европейцев.

«В маленьком местечке под названием Отсемондо, — можно сказать, если они попросят точно указать место. — Оно крохотное и малоизвестное. Вы не найдете его на карте».

Естественно, он не будет говорить ничего такого рискованного. Сильнее всего тревожит то, что на Эдама нельзя положиться, он сломается. Если Эдам выложил имя Руфуса, едва у него спросили, с кем он путешествовал, сможет ли он умолчать о главном, если у них на самом деле возникнут подозрения? Если, предположим, ему скажут, что антиквар с валлийской фамилией, или человек-коипу, или фермер с фермы «Питл» — все они готовы поклясться, что Эдам с приятелями жил в Уайвис-холле, и там с ними были две девушки? Или что их видели местные сборщики мусора? И правда, они регулярно забирали их мусор — главным образом, винные бутылки — у поворота на проселок, приезжали по вторникам или средам, потому что так установил, как сказал Эдам, Хилберт. Кто-то из этих людей мог вспомнить, что мусорные мешки с этого места собирались из недели в неделю. Что скажет Эдам, если полиция поставит его перед этим фактом? Вероятнее всего, сломается и во всем признается. Правильнее было бы, если бы он отказался отвечать, когда его спросили, где он был. Он имел право отказаться, такое право есть у всех. Руфус, который раньше, скорее всего, отказался бы, понял, что сейчас отказаться не может, потому что своим отказом подставит Эдама и, следовательно, всех остальных.