волшебной палочки разглаживались морщинки и седина в волосах обретала кокетливость специально нашалившей молодости. Повизгивала изнемогающая от восторга Джанька, переживая всю полноту кратковременного собачьего счастья.

— О господи, Ленуська, ты скачешь, как молоденькая, — вырвалось как-то невольно у Натальи Арсеньевны, чуть не сбитой с ног, когда Ленусик ринулась к телефонному аппарату.

Мгновенным гневом ошпарил мимолетный взгляд, поселив растерянное недоумение в душе Натальи Арсеньевны.

Особнячок наводнили массажистки, портнихи, маникюрши и педикюрши. Часами советовалась Ленусик по телефону с приятельницами по поводу «идучих» и «не идучих» к ее располневшей фигуре нарядов. Взбивались на кухне яичные маски для лица, варились кремы, взбалтывались лосьоны. Выстроились вдоль зеркала полчища коробок импортной косметики. Резким контрастом бледнело рядом с розовой, возбужденной Ленусиком усталое, неожиданно осунувшееся лицо Вадима. Глуше и растерянней звучал его голос. А Наталья Арсеньевна воспринимала с улыбкой очередную причуду приемной дочери, повторяя полюбившуюся ей фразу Ариадны Сергеевны: «Ни в чем у нее меры нет. Все на пределе, все в крайностях».

Однажды вечером взволнованная Ленусик попросила Наталью Арсеньевну погулять с Джанькой.

— Дело в том, что ко мне придет студент. Мне надо позаниматься с ним дополнительно, а в консерватории сегодня нет свободных аудиторий. Очень неудачно, что Вадим в командировке, он бы, конечно, погулял с собакой. Хотя можно выйти и пораньше, чтобы было не очень темно.

Наталья Арсеньевна попеняла дочери за такие длительные предисловия к пустячной просьбе.

Когда учительница привела домой Джаньку, Ленусик с учеником играли в четыре руки. Наталья Арсеньевна, не раздеваясь, присела на табуретку возле вешалки. Это было не просто хорошо — то, что доносилось из-за плотно прикрытых дверей. Это было как небо, как море… «Чем пахнет счастье?» — смеясь, спрашивал, бывало, Наташу Александр Людвигович. А она каждый раз в ответ на его шутливый вопрос прикрывала глаза и через расплывающееся, бесконечное поле голубых лепестков вдыхала слабый запах…

Джанька с удивлением поглядела на расслабленное лицо Натальи Арсеньевны с трепещущими крыльями тонкого носа, беспокойно прислушалась к звукам музыки, заскулила жалобно и протестующе, как ребенок, распласталась под дверью, тоже как бы принюхиваясь к запаху голубых лепестков.

Вскоре музыка стихла, и он вышел в прихожую, близоруко щурясь, высокий, гибкий, с гривой светлых, вьющихся волос. Склонился перед Натальей Арсеньевной в галантном полупоклоне.

— Самородок! Вы знаете, мамуленька, он просто чистейшей воды самородок. Пришел в консерваторию уже после армии, после двух лет работы учителем музыки провинциальной школы…

И опять с пытливым удивлением смотрела Наталья Арсеньевна на помолодевшее, сильно загримированное лицо Ленусика. А Джанька долго не могла успокоиться, лежала у входной двери и ревниво постанывала вслед ушедшему «самородку».

Прошло много дней. Как-то вечером сидели за столом Наталья Арсеньевна и Вадим, пили чай, дожидаясь задержавшейся в консерватории Ленусика. Нетерпеливо слонялась возле дверей Джанька. Раздался звонок… На пороге стоял высокий молодой человек с гривой светлых вьющихся волос, близоруко щурился на ярком свету. Наталья Арсеньевна видела, как вздрогнул и напружинился Вадим. А молодой человек, поняв его состояние, усмехнулся слегка и вручил пачку нот.

— Простите, что побеспокоил. У меня не получается по времени дождаться Елену Сергеевну. Такси ждет. Я спешу на аэродром. Вернусь теперь только осенью, а эти ноты могут пригодиться.

— Больше ничего не надо передать Елене Сергеевне? — вглядываясь с пристрастным беспокойством в лицо молодого человека, насильно спросил Вадим.

Молодой человек вновь понимающе усмехнулся.

— Передайте ей… Впрочем… ничего не надо передавать. Только вот ноты.

И он, слегка наклонив голову, растворился в синеющем сумерками проеме двери.

— Как же так? И… больше ничего не передал? А письмо? Письма не было? Адреса тоже не оставил? Как же так?

Ленусик растерянно комкала в руках стянутую с шеи косынку. Наталья Арсеньевна вдруг увидела ее чужим, непристрастным взглядом. Пожилая, сникшая женщина с горестной морщинкой, в одно мгновение прочно пересекшей лоб. Наталье Арсеньевне и Вадиму было неловко за растерянность Ленусика, за неумение взять себя в руки или хотя бы сделать вид, что ничего не произошло.

А неделю назад ученик Ленусика вернулся в Москву. Вновь неслись наперегонки к телефону Ленусик и Джанька и подавленно молчал Вадим за вечерним чаем. И натолкнулась как-то возбужденная приемная дочь на молчаливый укор в глазах матери. Поспешно отвела глаза, но лишь на мгновение, а потом с вызовом вернула взгляд.

— Пожалей Вадима, Ленусенька. Он устал…

Повела нервно плечами Ленусик, с нарочитым непониманием поглядела на дверь комнаты мужа.

— Нет, понимаешь. Отлично понимаешь, Ленусенька. И мне это все не по душе.

И тут угрожающе вспыхнули колдовские глаза Ленусика, заметались огоньки с трудом сдерживаемого бешенства, чуть не сорвались с губ жестокие многообещающие слова. Заворчала с угрозой и злостью, двинулась к старой учительнице всегда добродушная Джанька…

«Ну, просто у вас было бы увлекательное дело — и не оставалось бы времени… для участия в моей личной жизни», — мысленно закончила Наталья Арсеньевна недоговоренную фразу Ленусика и, тяжело передвигая ноги, пошла к проснувшемуся особнячку. Облокачиваясь на перила, поднялась на крыльцо… и вдруг крыльцо качнулось, вынырнуло из-под ног — и вместо особняка раскинулся перед ней огромный цветастый ковер. Было видно, что узор незавершен, что еще предстоит много работы, чтобы воплотить замысел и увидеть узор законченным… В растерянности застыла Наталья Арсеньевна перед ковром, выбирая, на какую пустеющую тропинку ступить. Чей-то голос шепнул: «Иди туда!» Она двинулась, не оглядываясь, по канве предложенного ей пути и не видела, как позади расцветал, вспыхивал, преображался узор… Ясная, чистая окраска ее нити вносила целое богатство в запутанный рисунок, делала его осмысленней и гармоничней…»

Амбарная тетрадь ухнула на пол. Я с трудом разлепила веки, подняла голову. В окно насмехалось полуденное солнце. Наверное, я проспала долго. Где-то рядом надрывался телефон. Должно быть, Сережка!.. Сегодня я расскажу ему все, что задумала, и даже скажу, как это будет называться. Он улыбнется своей шальной улыбкой и скажет: «Очень сомневаюсь, Веселова, чтобы кто-то решился принять такое название». А я ему отвечу: «Не заходись, Бестужев! Не одни мы с тобой умные». Я тихонько засмеялась. Взяла ручку, чистый лист бумаги и написала: «Тайная вечеря», повесть».

И отступила на две строчки. Еще подумала и продолжила: «У меня кончилась краска… Я так и знала, что ее не хватит. Деревянный частокол оградки лишь казался небольшим…»

Подсолнух

Словно кто-то настойчиво и осторожно подтолкнул его в спину. И он прыгнул. Короткий миг прыжка оказался бесконечным. Он вспомнил всю свою недолгую жизнь, расчлененную памятью на самые важные периоды. Он мог вспоминать еще и еще — так