– Похоже, мы попали в патовую ситуацию. Давайте поступим так. Я сниму с вас ложное обвинение, переведу деньги назад на счет фонда Шеннон Круа и представлю это как банковскую ошибку. А вы за это перед уходом отдадите мне оригинал нотариально заверенных показаний и согласитесь не публиковать ничего о том, что случилось в церкви Богоматери Милосердия.

Пока Озмиан говорил, Альвес-Ветторетто отмечала про себя, что Гарриман чуть ли не светится. Он раздулся в своем кресле, как павлин, распустивший хвост.

– А что касается моих репортажей об убийстве?

– Я убедительно прошу вас, как мужчина мужчину, больше не пачкать имя моей дочери. После нее произошло достаточно убийств, чтобы вам было чем занять свое перо.

Гарриман с мрачным видом выслушал это. Когда он заговорил, его голос звучал очень весомо:

– Я попытаюсь. Но должен вам сказать, что, если появится общественно значимая информация о вашей дочери, мне придется написать об этом. Вы, конечно, понимаете?

Озмиан открыл рот, словно хотел возразить, но так ничего и не сказал. Он чуть ссутулился в своем кресле, лишь слабо кивнув при этом.

Гарриман поднялся:

– Значит, мы договорились. И я надеюсь, для вас это будет уроком, мистер Озмиан: несмотря на все ваши деньги и влияние, давить на прессу – плохая идея. Особенно в отношении репортера с такой верностью делу и с таким опытом, как у меня. Правда всегда выходит наружу.

Закончив свою краткую лекцию по этике, репортер развернулся на каблуках и, не подав руки, направился к двойным дверям с видом оскорбленной добродетели.

Озмиан подождал, пока за Гарриманом закроется дверь, потом повернулся и вопросительно посмотрел на Альвес-Ветторетто. Та кивнула в ответ, отметив при этом, что невозмутимость Озмиана, которая после разговора с агентом Пендергастом была несколько поколеблена, теперь полностью восстановилась.

Гарриман едва сдерживался, чтобы не подпрыгивать от радости в кабине лифта, спускающегося в вестибюль. У него все получилось – именно так, как он и рассчитывал в ту черную полосу жизни, когда, раздавленный и униженный, сидел в своей квартире всего несколько дней назад. Для этого требовались только правильные репортерские навыки. И по правде говоря, в разговоре с Озмианом он проявил некоторую скромность: мало кто другой смог бы откопать грязные тайны этого человека с такой быстротой и доскональностью, как это сделал он.

Он победил. Он сошелся с великим и страшным Озмианом на поле боя с оружием, выбранным предпринимателем, – шантажом, – и он, Гарриман, победил! То, как Озмиан безоговорочно поднял руки даже в чувствительном вопросе о его дочери, говорило само за себя.

Двери лифта открылись, Гарриман пересек вестибюль и через вращающиеся двери вышел на Уэст-стрит. Его сотовый, пару раз подававший признаки жизни в последние минуты разговора с Озмианом, снова начал вибрировать. Гарриман вытащил телефон из кармана:

– Я слушаю.

– Брайс? Говорит Розали Эверетт.

Розали была лучшей подружкой Шеннон Круа и вторым лицом в совете директоров фонда. Голос ее звучал необъяснимо взволнованно.

– Да, Рози. Что случилось?

– Брайс, не знаю даже, как сказать, и еще меньше знаю, что делать… Но я только что получила несколько писем с приложениями, большое число документов, финансовых документов. Похоже, они пришли ко мне по ошибке. Всего пять минут назад. Я не бухгалтер, но из этих документов следует, что все активы фонда – около полутора миллионов долларов – были переведены с нашего счета на счет частного холдинга на Каймановых островах, и счет этот открыт на ваше имя.

– Я… я… – Он сбился, слишком потрясенный, чтобы произнести что-нибудь.

– Брайс, вероятно, произошла какая-то ошибка. Верно? Я ведь знаю, вы любили Шеннон… Но вот тут документы, черным по белому. Все остальные члены совета тоже получили такие копии. Эти документы… господи, вот еще пришли… эти документы говорят, что вы опустошили банковский счет перед самыми праздниками. Наверно, мы имеем дело с каким-то мошенничеством, верно? Или это дурная новогодняя шутка? Прошу вас, Брайс, скажите что-нибудь. Боюсь, что…

Раздался щелчок, и ее голос пресекся. Гарриман понял, что ее пальцы непроизвольно сжались в кулак, прервав разговор.

Секунду спустя телефон зазвонил снова. Когда звонок отправили в голосовую почту, раздался новый. И еще один.

Потом телефон застрекотал, извещая о прибытии текстового сообщения. Медленными, неловкими движениями, словно в дурном сне, Гарриман поднес телефон к глазам и взглянул на экран.

Это было послание от Антона Озмиана.

Гарриман чуть ли не против своей воли вывел послание на экран:

Пока Гарриман с нарастающим ужасом читал текст, строки перед его глазами начали мерцать и терять очертания. Секунду спустя они вообще исчезли, остался лишь черный экран. Гарриман лихорадочно попытался сделать скриншот, но было слишком поздно: послание Озмиана исчезло так же быстро, как появилось.

Со стоном недоверия и паники Гарриман оторвал взгляд от телефона. Наверное, это кошмарный сон, это просто не может быть чем-то иным. И конечно, как это и происходит в кошмарах, в полуквартале от себя он увидел двух полицейских в форме, смотрящих в его сторону. Один из них показал на него. И тогда – пока он стоял как вкопанный, не в силах двигаться – они побежали к нему, на ходу расстегивая кобуру.

Лонгстрит вместе с Пендергастом, молчаливой тенью шедшим рядом с ним, остановился у дверей типового домика Роберта Хайтауэра на Герритсен-авеню в Марин-парке в Бруклине. Дверь была открыта, и внутрь задувал холодный ветер – короткая подъездная дорожка была покрыта мелким поздним снегом, который выпал лишь прошедшей ночью, – но Хайтауэра это, похоже, не беспокоило. Пространство внутри было заполнено полуразвалившимися верстаками, компьютерами разной степени морального износа, платами с потоками проводных кос, старыми электронно-лучевыми мониторами, поцарапанными, побитыми инструментами, висящими на крючках на стене, ленточными пилами, пресс-клещами и настольными тисками, целым рядом паяльников, полудюжиной органайзеров для мелких деталек, множеством открытых ящиков, в которых виднелись шурупы, гвозди, резисторы. Трудившийся за одним из верстаков Хайтауэр, человек плотного сложения, с короткими, но густыми седыми волосами, полностью закрывавшими макушку, выглядел лет на шестьдесят.