Он взял жестянку с припоем, надел на нее крышку и положил на стол.

– Значит, по утверждению Озмиана, из всех людей, которых он облапошил, уничтожил или кинул иным образом, именно я ненавижу его сильнее других?

– Верно, – кивнул Лонгстрит.

Хайтауэр издал саркастический, безрадостный смешок:

– Какая высокая оценка.

– Справедливая? – спросил Лонгстрит.

– Представьте себе человека, у которого было все, чего можно пожелать, – сказал Хайтауэр, погружаясь в работу за верстаком. – Хороший дом, красавица-жена, отличная карьера, счастье, успех, богатство… и тут этот ублюдок забирает у вас все. Так занимаю ли я первое место в шкале ненависти? Да, вероятно. Пожалуй, я тот, кто вам нужен.

– Этот алгоритм, который вы изобрели, – сказал Лонгстрит. – Аудиокодек для сжатия и одновременного стриминга файлов. Не стану делать вид, будто я что-то в этом понимаю, но, если верить Озмиану, он был оригинальным и весьма ценным.

– Это работа всей моей жизни, – ответил Хайтауэр. – Я даже не понимал, до какой степени мое существо пребывает в каждой строке кода, пока его не украли у меня. – Он помолчал, оглядывая верстаки. – Мой отец служил патрульным полицейским, как и отец его отца. С деньгами всегда было не густо. Но этих денег хватило, чтобы купить детали для любительской рации. Только детали. Я сам ее собрал. Так я узнал основы электронной техники, телефонии, аудиосинтеза. На той основе я получил грант для учебы в колледже. А потом мои интересы от железа переместились в область программирования. Та же музыка, только инструменты другие.

Наконец он оторвался от своих занятий и повернулся к ним, переводя с одного на другого взгляд, который Лонгстрит мог бы описать как загнанный.

– Озмиан забрал это у меня. Все подчистую. И вот я здесь. – Он обвел рукой мастерскую и горько рассмеялся. – Ни денег, ни семьи. Родители умерли. И что делаю я? Живу в их доме. Последнего десятилетия словно и не было, разве что я постарел на двенадцать лет, и мне нечего предъявить за это. А благодарить за все случившееся надо одного сукина сына.

– Насколько мы понимаем, – сказал Лонгстрит, – во время и после захвата вы беспокоили мистера Озмиана. Отправляли ему письма с угрозами, грозились убить его и его семью, вплоть до того, что он получил ограничительное судебное постановление на вас.

– И что? – с вызовом ответил Хайтауэр. – Вы можете меня в этом обвинять? Он лгал под присягой, вилял, измотал меня юристами до смерти и, можете не сомневаться, наслаждался каждой минутой происходящего. Если ты хоть наполовину мужчина, ты должен отвечать тем же. Я мог это вынести, но моя жена – нет. Съехала в пропасть в состоянии подпития. Сказали, это был несчастный случай. Вранье. – Он резко рассмеялся. – Это он виноват. Это Озмиан ее убил.

– Насколько я понимаю, – впервые подал голос Пендергаст, – в тот трудный период до трагической смерти вашей жены в ваш дом несколько раз вызвали полицию из-за домашнего насилия?

Руки Хайтауэра, которые до этого витали над рабочей поверхностью верстака, неожиданно замерли.

– Вы не хуже меня знаете, что она ни разу не подала жалобу в суд.

– Нет, не знаю.

– Мне об этом нечего сказать. – Его руки снова начали двигаться. – Забавно. Я все время прихожу сюда, вечер за вечером, слоняюсь тут без дел. Наверное, пытаюсь совершить второй мозговой штурм. Но теперь все без толку. Молния никогда не ударяет дважды в одно место.

– Мистер Хайтауэр, – сказал Пендергаст, – позвольте узнать, где вы были вечером четырнадцатого декабря? Если точнее, то в десять вечера.

– Здесь, вероятно. Я никогда никуда не хожу. А что такого особенного случилось в тот вечер?

– Тем вечером убили Грейс Озмиан.

Хайтауэр снова повернулся к ним. Лонгстрит удивился переменам, неожиданно произошедшим с его лицом. Вместо загнанного выражения появилась жуткая улыбка, маска мстительного торжества.

– Ах да, то самое четырнадцатое декабря! – сказал он. – Как я мог забыть этот красный день календаря? Ах, какой стыд!

– А где вы находились следующим вечером? – спросил Лонгстрит. – Когда тело было обезглавлено?

В этот момент в дверях мастерской появилась тень. Лонгстрит посмотрел в ту сторону и увидел высокого человека, стоящего на снегу. По каменному выражению лица, по тому, как быстро и бесстрастно тот оценил ситуацию, Лонгстрит понял, что этот человек служит в полиции.

– Боб, – сказал человек, кивая Хайтауэру.

– Билл. – Хайтауэр показал на гостей. – Высокие чины ФБР. Спрашивают, где я был в тот вечер, когда дочка Озмиана потеряла голову.

Человек ничего не ответил, не выдал себя выражением лица.

– Это Уильям Синерджи, – объяснил Хайтауэр Лонгстриту и Пендергасту. – Нью-йоркская полиция, шестьдесят третий участок. Мой сосед.

Лонгстрит кивнул.

– Я вырос в семье полицейского, – сказал Хайтауэр. – А это полицейский район. Мы, члены синего братства, склонны селиться рядом.

Наступило короткое молчание.

– Кажется, я начинаю вспоминать, – заговорил Хайтауэр все с тем же пугающим подобием улыбки на лице. – Мы с Биллом выпивали в тот вечер, когда убили дочку Озмиана. Верно, Билл?

– Верно, – откликнулся Билл.

– Мы были в «О’Херлихи» за углом, на авеню Р. Это полицейский бар. Насколько я помню, там было много ребят, правильно я говорю?

Билл кивнул.

– И они наверняка помнят, что я поставил всем выпивку около, скажем, десяти вечера?

– Прямо в точку.

– Вот вам пожалуйста, – сказал Хайтауэр и выпрямился. Его лицо снова превратилось в бесстрастную маску. – А теперь, если у вас больше нет вопросов, джентльмены, – сказал он, – то мы с Биллом хотели бы посмотреть матч по спортивному каналу.

Они сидели в служебном седане Лонгстрита, припаркованном на Герритсен-авеню перед маленьким типовым домиком.

– Ну, – заговорил Лонгстрит, – и что вы думаете о том, как подозреваемый практически у нас на глазах состряпал себе алиби?

– Достоверное оно или нет, не думаю, что у нас получится опровергнуть его.

– А ваш дружок д’Агоста? Может он пробить эту синюю стену?

– Вы же знаете, я бы никогда не попросил его о такой услуге. И тут есть еще одно соображение.

Лонгстрит вопросительно посмотрел на него.

– Даже если у Хайтауэра имелся мотив, то это еще не объясняет других убийств.

– Мне это тоже приходило в голову, – сказал Лонгстрит. Он продолжал смотреть на дом и на клубы дыма, выходящие из трубы. – Может, он почувствовал вкус к таким делам. Я уже видел полицейских, которые брали правосудие в свои руки, если суды не хотели сами делать это. Одно можно сказать наверняка: за такую ниточку стоит потянуть.