Он чуть отстраняется и бросает на меня испытующий взгляд:

– Ты уже знаешь о Жани?

– О Жани и… и ее ребенке, – хвастливо заявляю я.

Он молчит. Он ничего не говорит, просто молчит, и этого достаточно, чтобы я вспомнила: у ребенка бывает как минимум двое родителей. Мать, видимо, все-таки Лора. Отец…

Отец!..

– Так как насчет второго подозреваемого? – спрашивает он с прежней насмешливой интонацией, обойдя молчанием вопрос и о ребенке, и об этих самых родителях.

– Я так понимаю, тебя привез сюда Жильбер? – уточняю я.

– Именно так. Но Жильбер тоже не тянет на роль злодея! – качает головой Максвелл, и от этого движения его рука, обнимающая мои плечи, как-то незаметно съезжает мне на грудь. – Прежде всего потому, что вчера он целый день был в Париже. Позавчера – тоже, как минимум с полудня. Практически невозможно, чтобы он был замешан. Почему ты вообще решила, что это мог совершить Жильбер?

Нормально!.. Он не задал мне вполне естественного вопроса: «Почему ты вообще решила, что это мог совершить я?» Мои обвинения в свой адрес он воспринял как нечто вполне естественное. Обидное, но естественное!

– Почему я заподозрила Жильбера? Да очень просто!

Рассказываю об автомобиле на обочине дороги, о загорелой неподвижной ножке, потом – о сцене в саду Гийома, о граблях и туфельке.

– Понятно… – медленно произносит Максвелл после продолжительного молчания. – Теперь мне многое понятно!..

– Например, что?

– Например, как ты догадалась, что убита именно Лора. Поразительная штука – эта ваша женская наблюдательность! А еще понятно, кто и зачем звонил Жильберу на мобильный сегодня утром, когда мы только выезжали из Парижа, и почему он гнал, как безумный, а также – куда он исчез, едва мы прибыли в Мулян.

– Ну и кто ему звонил? Зачем? И почему?

– Наверняка ты уже ответила на эти вопросы, – говорит Максвелл с холодком. – Давай договоримся: ты расскажешь, к каким выводам пришла, а я потом тебя поправлю, если ты кое-где ошибешься.

– Ты это серьезно? – спрашиваю недоверчиво.

– Уверяю тебя! – заявляет Максвелл. – Я всегда имел самое высокое мнение о женской логике. И криминальные романы, которые принадлежат перу женщин, нравятся мне гораздо больше, чем те, которые написаны мужчинами. Мои любимые авторы – Агата Кристи и Мэри Хиггинс Кларк. Очень может быть, что со временем я крепко полюблю книги Алены Дмитриефф. Но пока ознакомь меня все-таки со своими выводами!

«Ты этого хотел, Жорж Данден!» – угрюмо думаю я про себя, а потом выпаливаю с отчаянной решимостью:

– Думаю, твоя натурщица Лора забеременела от тебя. Но аборт делать не стала, потому что надеялась, что ты женишься на ней. Однако ей не удалось тебя поймать. Но и ребенка она уже не хотела. И тут твой приятель Жильбер рассказал, что его любовница мечтает иметь ребенка, но не в силах родить. Ты свел Жильбера с Лорой. Думаю, Жани не знала, чей ей достался ребенок, знала только, что его мать – русская. И все устроилось к общему удовольствию: Филипп обрел нежную мамочку, Лора получила деньги. Но вы не учли, что у нее могут возникнуть какие-то чувства к покинутому сыну. И вот она явилась в Мулян, чтобы вернуть его. Если ты говоришь, что не замешан в убийстве, что у Жильбера тоже алиби, – значит, Лору убила все-таки Жани. Она сделала это и постаралась обеспечить алиби и себе. Но слишком поздно заметила, что потеряла в саду туфельку Лоры. И утром, уже находясь на безопасном расстоянии от Муляна, позвонила Жильберу, призналась ему и попросила уничтожить улику, которая может ее очень серьезно подвести. Жильбер не мог отказать своей подруге, примчался в Мулян сломя голову и первым делом бросился обшаривать сад Жани. Ему повезло. Теперь нет ни одной улики, которая указывала бы на нее. И если она позаботилась уничтожить все свои отпечатки в машине Лоры, то, может быть, к ней не приведет ни один след. Ну конечно, если никто не видел ее во время ее ночных разъездов, никто не заметил, как Лора пришла к ней в дом, никто не начнет копать слишком глубоко и не обнаружит, что родила Филиппа вовсе не та женщина, которая звалась его матерью.

– Ну, ты меня обижаешь, – говорит Максвелл и зачем-то проводит пальцем по моему уху, обрисовывая изгиб раковинки. Меня немедленно начинает бить дрожь. Отстраняюсь, чтобы он этого не почувствовал, но он прижимает меня чуть крепче.

– Извини, пожалуйста… – бормочу, слабо соображая, что именно изрекаю.

– За что ты извиняешься? – шепчет он мне в ухо, и я на краткий миг теряю сознание.

– Ну, ты же говорил, что я тебя хо…

Стоп! Я чуть не выдала свои самые темные мыслишки!

– В смысле, ты говорил, что я тебя обижаю…

– Конечно! Ты считаешь, что я бросил бы своего ребенка на произвол судьбы? Отдал в чужие руки?.. Нет, я не спал с Лорой. Терпеть не могу лесбиянок и даже бисексуалок, у меня к ним просто патологическое отвращение – как, впрочем, и к гомикам. Другое дело, что я не могу не быть галантным с женщиной – какой бы низкопробной шлюхой она ни считалась. Частенько дамы воспринимают мою галантность как поощрение к дальнейшим отношениям – но их ждет жестокое разочарование!

Он на миг умолкает, чтобы перевести дух, а я собираю остатки сил и гордости – и отстраняюсь от него. Чтобы, не дай бог, не решил, что я принадлежу к числу таких же легковерных дурочек!

Какие еще дальнейшие отношения могут быть между нами?! У нас чисто деловой разговор. Ну, дышит он мне в ухо, ну, привычка, видать, у него такая. Да и меня дрожь бьет исключительно потому, что я боюсь щекотки!

– Филипп – не мой сын, – продолжает Максвелл, задумчиво проводя кончиками пальцев по моей руке.

Да, я знаю, что некоторые люди даже при деловом разговоре не могут удержаться от лишних движений. Я тоже зачем-то поворачиваюсь к нему и легонько касаюсь его щеки. Но это просто так, совершенно незначащий жест.

– Другое дело, что да – я принимал участие в устройстве его судьбы. Собственно, он и назван Филиппом именно потому, что Жани хотела как-то выразить мне свою благодарность. Меня ведь зовут Лотер-Филипп-Максвелл. Сочетание дикое, да и Лотер-Филипп звучит слишком помпезно. Поэтому дома меня зовут Максвеллом – благодаря бабушке-англичанке. Но Филипп – вообще родовое имя Ле-Труа. Так звали одного моего очень далекого предка, незаконного сына графа Лотера Ле-Труа де Море, который был казнен республиканцами в 1790 году. Матерью моего предка была дочь садовника. Ее тоже казнили – за связь с аристо. Спасся только Филипп. Он вырос у старого слуги своего отца, потом женился на очень богатой вдове-буржуазке. То есть наш род не вполне аристократический, но все же старинный, и какие-то свои принципы о том, как надо воспитывать незаконных детей, мы соблюдаем. Это вовсе не значит, что у меня есть незаконные дети! – уточняет он, заглядывая мне в глаза. – Веришь?

Я киваю.

– А почему ты принимал участие в судьбе Филиппа?