вольные и невольные…»

Полгода я в этом времени, полгода я в этом мире. Мире, который стал мне родным во всех смыслах и привычки которого я перенял. Но ведь шутка ли, сколько всего всякого произошло, и сколь многое изменилось здесь за это время…

Ободряюще сжимаю руку жены, и Маша, сохраняя официальное величие на лице, входит вместе со мной в тронный зал Кремля, лишь невесомо опираясь на мою руку. Знал бы кто, как ей тяжело это все изображать и какими переживаниями занята сейчас ее голова.

Под сводами Андреевского зала величественно звучит хор, исполняя «Жизнь за царя» Михаила Глинки:

Славься, славься, наш русский царь! Господом данный нам царь-государь! Да будет бессмертен твой царский род, Да им благоденствует русский народ!

Пышная процессия с нами во главе торжественно шествует сквозь огромный зал, и мы проходим мимо тысяч приглашенных, которые стоят по обеим сторонам прохода в центре. Тысячи и тысячи глаз, лиц, одеяний. Придворные ливреи, кирасы кавалергардов, генеральские и адмиральские мундиры, ведомственные вицмундиры госслужащих, одеяния священнослужителей, цивильная одежда всех возможных типов, женские платья, установленных при дворе расцветок и фасонов…

Да, сегодня тут весьма разномастная публика. Много военных, среди которых немало женщин, приличное количество духовенства, аграрии со съезда в полном составе, чиновники высших рангов, губернаторы, представители иерархии двора, жены означенных чиновников, губернаторов и представителей.

И, конечно же, пресса, среди которой так же, как и в других «мужских профессиях» встречается все больше женщин, от молоденьких барышень до прожженных жизнью матрон. И, разумеется, есть немалое количество циничных и острых на слово мужчин. Ну, тут ничего не попишешь, пресса есть пресса. Эту беспокойную братию моя власть любит и целует в носик, не забывая подкармливать и устраивать им всякие дармовые фуршеты да прочие пикники с «сувенирами». В том числе и сегодня. Конечно, эта публика не всегда соответствовала строгому протоколу двора, но с этим приходилось пока мириться, время настоящего кремлевского пула еще не пришло.

Впрочем, что репортеры всякие, если наибольшим диссонансом с обстановкой и духом церемонии составляли как раз те самые аграрии, многие из которых были именно тем самым «сиволапым мужичьем», большей частью одетые либо в солдатскую форму, либо кто во что горазд. Попадались экземпляры даже в лаптях. Я велел пускать всех, невзирая и не препятствуя из-за отсутствия придворного дресс-кода. Пусть едут потом по своим деревням и рассказывают жуткие небылицы про то, как они с самим царем общались в Кремле. Кремль-то мои дворцовые службы потом отмоют. А пиар – животное полезное.

Слава, слава нашему царю! Слава, слава земле родной! Слава героям Руси Святой! Ура! Ура! Ура!

Что ж, всему приходит конец, и Андреевский зал не стал исключением. Звучит «Боже, царя храни!», и мы, повернувшись к залу, стоя слушаем гимн империи, ожидая возможности занять наши места.

Торжественно звучит голос Бенкендорфа:

– Дамы и господа! От лица всех верных подданных российской короны, мы нижайше просим их величества занять престолы Российской империи!

Помогаю Маше взойти на ее трон, и она, с едва заметным облегчением, величественно воссела на престол Всероссийский. Я ее понимаю. Для нее сейчас это всего лишь кресло. Просто кресло, не слишком-то удобное, но которое необходимо занять во время очередной государственной церемонии, будь она неладна. Сколько их было и сколько их будет еще, церемоний этих. А тошнит ее конкретно сейчас! И как мы так поедем в Константинополь?!

Камер-фрейлина Иволгина, во главе свиты фрейлин, поправляет мантию императрицы и занимает свое предписанное место среди «женской части» придворных. Единственная из них, кто не в платье, а в парадной форме поручика сил специальных операций.

Занимаю свой трон. Такой уже привычный и обыденный. Звучат фанфары, а граф Бенкендорф подает мне папку с тронной речью.

– Дамы и господа! высочайшее слово!

Быть царем – работа на редкость отвратительная и очень беспокойная, но по крайней мере есть и в ней свои мелкие радости – читать свою речь я могу сидя. Остальным же придется стоять. Ну, ничего, пусть постоят, меньше будет геморроя.

Что ж, поехали.

– Честь в служении!

– На благо Отчизны!

Слитный рев тысяч глоток сотряс своды древнего зала откликом, ставшим уже привычным и естественным, а ряд красных знамен со звездой Богородицы, установленные по обе стороны от престолов Всероссийских, уже не воспринимаются как что-то непривычное. Как и культ наших царских личностей.

Москва. Большой Кремлевский императорский дворец. 26 августа (8 сентября) 1917 года

Граф Кутепов, отдав необходимые распоряжения, успел занять свое место в Андреевском зале, прежде чем государь и государыня заняли свои места на троне.

Командующий Императорской Главной квартирой генерал Артемьев шепнул Кутепову:

– Ее величество сегодня очень бледны.

Александр Павлович кивнул.

Продолжающийся вот уже неделю сильный токсикоз стал испытанием для молодой императрицы, которая, невзирая на рекомендации врачей, категорически не желала прекращать исполнение своих государственных обязанностей, включая проведение разного рода мероприятий и участие в совещаниях ведомства императрицы Марии, а канцелярия ее величества работала с полной нагрузкой и даже расширялась, благо глава канцелярии графиня Менгден жестко держала в своих руках работу всех структур и служб, высвобождая ее величество от излишней нагрузки.

Но глядя на бледную императрицу, Александр Павлович мог успокаивать себя лишь тем, что за дверями зала дежурят лейб-акушер Улезко-Строганова и