Когда тебе под сорок, душа поневоле покрывается роговыми мозолями и становится черствой, ленивой и скупой на тепло и доверие. В этом возрасте трудно по-настоящему влюбиться, трудно открыть постороннему человеку сплошь заляпанное какой-то неопределенной дрянью сердце, трудно назвать кого-то другом и чертовски трудно обрести хоть какую-нибудь веру, кроме, разумеется, веры в то, что весь мир – бардак, а все бабы – стервы. А Мирон как раз таки обрел веру и четыре месяца жил как во сне – полно, ярко, на всю катушку. Немного жестоко, немного грязно, но зато как весело!

А потом все вдруг рухнуло, завалилось буквально в один день – с треском, с пылью, с вонью до небес. Снятые скрытой камерой кассеты, тотализатор какой-то, цепочка странно похожих друг на друга смертей, прогоревшая Адреналинова фирма... Это было все то же дерьмо, от которого Мирон мечтал укрыться в Клубе, и, обнаружив себя снова сидящим по уши в этом пресловутом веществе, Мирон осатанел. Чистая и холодная, как антарктический лед, злоба поднялась в нем и захлестнула с головой. Мирон в одиночку вышел в поле, и ему было в высшей степени наплевать, чем закончится бой, – его, как и во время поединков в Клубе, больше интересовал сам процесс. Чхать он хотел на какую-то там сенсацию!

Действовать он начал оперативно, но при этом продуманно, логично и трезво. Для начала следовало все-таки проверить, горит ли на самом деле сыр-бор или это просто кто-то, присев на пенек в чаще, курит свернутую из целой газеты "козью ножку". Иными словами, Мирон решил узнать, существуют ли на деле пресловутые видеокассеты и если все-таки существуют, то что на них заснято – клубные поединки или какие-нибудь коммерческие подпольные бои без правил.

Выяснить это оказалось даже проще, чем он думал. Не первый, конечно, но уже второй по счету лоточник, торговавший откровенно пиратскими, вдоль и поперек облепленными фальшивыми голограммами видеокассетами, на осторожный наводящий вопрос ответил, что интересующий его товар имеется и что жалоб на качество до сих пор не поступало. На всякий случай Мирон скупил весь имевшийся в наличии ассортимент – четыре полуторачасовые кассеты в черных пластиковых коробках без опознавательных знаков. По дороге домой он приобрел в гастрономе на углу две литровые бутылки водки, дома сразу же открыл одну из них, повалился в кресло, скормил видеомагнитофону первую подвернувшуюся под руку кассету и включил телевизор.

Жены и дочери дома не было. Вернее, это Мирона не было дома вот уже третий месяц. Характер у него, видите ли, испортился, шутить он стал как-то странно и часто срывался в крик, а пару раз даже руки распустил. Словом, жена предложила расстаться по-хорошему. Что такое хорошо и что такое плохо, они с Мироном теперь понимали по-разному, но у Мирона хватило ума не спорить, не ввязываться в скандал – скандал, в котором он не мог прибегнуть к грубой силе, а значит, был заранее обречен на поражение, – и он собрал кое-какие вещички и спокойно, без шума и пыли, отчалил на частную квартиру. Теперь, после всего, ему начало казаться, что он поступил правильно, уйдя вот так, мирно и почти без ссоры. Может быть, получится так же мирно вернуться? Тяжело ведь ей одной с ребенком, да и дочери без отца расти тоже, знаете ли, не сахар. Мирон вдруг вспомнил, как пахли руки жены и как радовалась дочь, когда он приходил домой с работы – раньше, в прежней, "доадреналиновой" жизни. Он твердо решил, что поговорит с женой. Получится из этого что-нибудь путное или нет, он не знал, но попытаться надо. Или слабо? Конечно, морды ломать – легче...

Он вдруг почувствовал, как воняют его промокшие носки, поморщился от запаха, попытался вспомнить, когда менял носки в последний раз, но не смог. Судя по огромной дыре, обнаружившейся на правой пятке, было это очень давно. Торчавшая из дыры Миронова пятка была серой, почти черной. Мирона замутило от этого зрелища, но тут на темном экране скачком, без титров, возникло изображение, из динамика с треском и шипением хлынул звук, и Мирон узнал голос говорившего раньше, чем разглядел в кадре его напряженное узкое лицо.

– ...узнать, есть ли среди вас богомольцы? Поднимите руки, плаксы! Можете даже перекреститься, только имейте в виду: здесь это вам не поможет. Да и нигде не поможет, потому что никакого бога нет. Или был когда-то, но вышел покурить и забыл вернуться. В ментовку его, к примеру, забрали и дали двадцать тысяч лет административного ареста за появление в общественном месте в небритом виде. А?! Ах да, чуть не забыл! Если мои слова оскорбляют чьи-то чувства, я готов держать ответ – здесь и сейчас, один на один. Эй, ты! – вдруг заорал Адреналин, запрокинув голову к потолку – как показалось Мирону, прямо в камеру. В зубах у него, как ствол зенитного пулемета, истекала дымом сигарета. – Ты, борода! Выходи один на один! Слабо? Слабо! Может, он и есть, – рассудительно продолжал этот тощий паяц, снова обращаясь к своей аудитории, – да только ему на нас плевать. Надоели мы ему. Много нас стало, за всеми не уследишь, а раз так, то какой вообще смысл обращать на нас внимание? Он нас даже убрать с глаз долой не может! Цунами, тайфуны, землетрясения, засухи, наводнения, пожары, войны – а толку? Как жили, так и живем, как жрали, так и жрем, как гадили, так, блин, и гадим! Чего у него просить, когда он сам уже не рад, что с нами связался?

Мирон поморщился, выпил водки и поспешно перемотал кассету вперед. Весь этот Адреналинов бред он уже слышал и знал почти что наизусть. Странно, но раньше это не казалось ему бредом. Он даже повторял эти речи – перед Филатовым, например, – и повторял от всей души, как свои собственные.

Мирон замычал от неловкости, тяпнул еще водки и включил воспроизведение.

Из динамика хлынул густой плотный рев, вой и улюлюканье толпы. В кругу уже не было Адреналина, теперь там дрались, падали на грязный мокрый пол, вставали, снова падали, и били, и получали удары, и бодались головами в лицо, и увечили друг друга, и сами уродовались безоглядно, как перед концом света, – и, поискав глазами, Мирон отыскал в левом верхнем углу экрана себя. Отвратительная окровавленная харя, вся перекошенная в диком крике, кривлялась, и прыгала, и разевала рот, и потрясала над собой ободранными, в крови и грязи, кулаками...

Тихо выругавшись матом, Мирон сунул в зубы сигарету и отмотал пленку назад. Поэкспериментировав с пультом минуты полторы, он нашел наконец эпизод со своим участием, но досмотреть до конца не смог – было противно. Тогда он выпил еще водки и проверил остальные кассеты. И на всех кассетах был Клуб – Адреналиновы речи, рев толпы, кровь, блевотина, выбитые зубы, перекошенные нечеловеческие лица, мелькающие кулаки, вонзающиеся колени и локти, дикие побоища стенка на стенку – любимое развлечение большинства клубменов... Странно, но теперь, наблюдая за бесконечной чередой драк на экране своего телевизора, Мирон больше не видел в них ни прежней жестокой красоты, ни грации, ни даже особенной ловкости – так, толпа бледных полоумных обезьян, упорно и неуклюже пытающихся стереть друг друга в порошок.

Это было отвратительно. Это было, черт возьми, пога-а-ано! Мирон хотел было выключить телевизор, но потом скрипнул зубами, снова выпил, поставил самую первую кассету и стал смотреть подряд, с начала до конца, ничего не пропуская, – во искупление грехов, так сказать. Он просмотрел три кассеты из четырех, все время подливая себе водки. К концу просмотра он уже хлебал прямо из горлышка, а потом уронил голову на грудь и заснул перед включенным телевизором. Дымящаяся сигарета выпала из его разжавшихся пальцев и упала на затоптанный паркет, но ничего страшного не случилось – сигарета истлела до конца и погасла раньше, чем занялась сухая дубовая древесина. Осталась лишь маленькая черная подпалина, которую Мирон, проснувшись поутру, даже не заметил.