class="p1">— Мы все… так странно ведем себя. Жертвуем в пользу мекканских суфиев, в пользу шакирдов, в пользу насильно крещенных и опять благополучно возвращенных в лоно ислама… и бог знает в пользу кого еще! Да, между прочим, этот поборник нравственности нелестно отзывается о вашем юноше поэте…

Она не ответила, но через минуту вдруг спросила:

— А вы не собираетесь в Казань?

— Пожалуй, нет. Деловые цели не влекут меня ни в Казань, ни куда-либо еще, а всякие собрания богемы никогда меня не интересовали.

— Я этого не понимаю, — сказала она сердито. — Нет, не понимаю!

Попрощавшись с нею, Рамеев отправился в редакцию. С центральных улиц доносились звуки, по-дневному еще горячие и порывистые; иные, устало отлетая, ложились в теплую укрому переулка, по которому шел Рамеев. По обе стороны тесно стояли тополя и липы, кроны которых наливались тяжелым темным соком заката. Темным блеском отдавали и окна невысокого бревенчатого дома, где находилась редакция.

Значит, Тукаев решил не ехать в Оренбург, подумал он как бы между прочим. Что ж, резонно, столица остудит в юнце его скандальную горячность. Но не такого ли, с его мальчишеской прямотой и пылкостью, хотел заполучить Карими?

Со скамейки, скрытой между черными стволами лип, поднялся юноша и шагнул к нему.

— Я ждал вас, — сказал юноша, кланяясь и в ту же секунду откидывая голову с непривычно длинными для мусульманина волосами.

Умные и немолодые будто глаза юноши смотрели из глубоких глазниц уважительно и строго. Свободная, строгая поза, С которой он держался, говорила о достоинстве и прямодушии.

— Давно же вас не было видно, Галимджан.

— Я уезжал на каникулы.

— В Троицк?

— Нет, родители переехали в Султанмуратово, там родина отца.

— Так он больше не преподает в медресе?

— Нет. — Галимджан улыбнулся. — Теперь он земледелец. Да и я… ведь я больше не учусь в медресе. Завтра еду в Уфу.

Они сошли с тротуара и сели на скамейку.

Вот еще один светлый ум, пораженный разочарованием. Юноши устают, еще не потрудившись. Религиозные постулаты, вокруг которых топчутся учителя и ученики, действуют на них угнетающе. На седьмом-восьмом году их пребывания в этакой бурсе лица юношей тускнеют, покрывшись тюремной бледностью, под глазами синим западающим полукружием залегают тени. Редкие уходят из медресе, большинство остается, надеясь вытерпеть еще год-другой. А там одна им утеха: отъедаться за все годы полуголодного существования, наживать имущество и ханжествовать. Всякое разумное суждение теперь им кажется рискованным, а рисковать наладившимся бытом никому не хочется.

А что, если предложить этому юноше средства для поездки за границу, для учебы там? Он не возьмет, нет! Да и многих ли спасешь благотворительностью? А ведь из юноши может выйти со временем настоящий писатель. Уже и теперь его рассказы очень хороши — с точными приметами обыденности, но необыкновенным мироощущением у героев. Идеалисты чистейшей воды, они ищут себя в поступках странных, вызывающих горький восторг уважения и обиду за окружающий мир, так исказивший первичные понятия добра и человеческого достоинства.

Он не примет благотворительности, нет! «А ты попробуй предложи, — кто-то вроде подсказывал. — Это ведь тоже идеализм, твоя щепетильность. Предложи, наставь по-отечески, переборите оба ненужную щепетильность. Один спасенный, пусть хотя бы и благотворительностью, светлый ум — это ведь тоже немало для бедной нации». Нет! Но что сказать ему в утешение?

— В Уфе есть новометодное медресе, там преподают и светские науки. И, кстати, — добавил он с улыбкой, — там вам не запретят носить длинные волосы.

Юноша кивнул, не меняя серьезного выражения на лице, встал и заговорил с волнением:

— Где бы я ни был, Закир-эфенди, я буду искать и находить стихи, подписанные Дердменд. Вы так много значите для нас… ваше совестливое отношение к литературе, ваши взгляды на жизнь — они дороги для меня. Да, сейчас я буду поступать в медресе, о котором вы говорите, но через два года я поеду сдавать в университет… Благословите же меня и позвольте хотя бы изредка писать вам.

Он сидел растроганный, размягченный, понимая давно, что надо встать и обнять юношу, сказать какие-то простые напутственные слова. Но, встав, молча прижал юношу к груди и коротко коснулся губами его лица.

4

Зульфикар, бывший рабочий на рамеевском прииске, возвратился в свою деревню Кырлай в середине октября. Продвигаясь в сторону дома, он гнал с гуртовщиками скот, работал на лесопилке в Уфе, плыл с плотогонами по Каме; наконец, завернув в Казань за покупками для матери и сестренки, прямо с базара в повозке односельчанина поехал в Кырлай.

Больная мать, уже не чаявшая дождаться сына, поднялась с постели. Наклонясь, он осторожно обнял сухие материны плечи и заглянул в слепые почти глаза.

— Это я, ани, — сказал он тихо. — Я привез тебе казанский калач.

Сестренка, заливая в самовар воду, приговаривала, ровно молитву читая:

— Слава богу, миновало лихое время, возвращаются родимые домой. Вот и Габдулла заезжал на днях из Кушлауча, там он остановился. Ох, какой он стал эфенди!..

— Небось заделался указным муллой?

— Ах, если бы так! Нет, Зульфикар, он, знаешь, отрастил во-от такие волосы. Курит и даже, говорят…

— Значит, парень что надо! — захохотал Зульфикар. — А погоди… спрашивал ли обо мне?

— Да, да! — истово подтвердила сестра.

— Парень, должно быть, что надо. Послушай, а верно ли говорят, будто он написал очень смешную сказку про Шурале?

— Все может быть. У него во-от такие волосы!..

— Не в волосах ум, глупая ты.

Сели пить чай. Перед старухой положили большие ломти белого калача; отщипнув, она клала в рот и вяло, с полным отсутствием вкуса жевала. За все время чаепития она произнесла лишь одно:

— Нынче… не придут ли опять стражники? — И в ту же секунду забыла о сказанном, и лицо, равнодушное уже и к болям, застыло бесстрастно.

Два года назад в деревню прискакали стражники и прямиком кинулись к Зульфикаровой кузнице, надеясь застать кузнеца за изготовлением оружия. Если бы парень не удрал тогда, быть бы ему и по сию пору на каторге.

Напившись чаю, Зульфикар взял у сестры ключи и отправился в свою кузницу.

Самым памятным был для Габдуллы Кырлай — десять лет ему было, когда в Уральск увезли; в Училе жила родная тетя. Но поехал он в Кушлауч, где родился он сам, где родился его отец, и дед Мухаметгалим, и прадед Шамсуддин. Устроился на постоялом дворе у Ситдика, которого помнил еще с детских пор.

Как странно чуждеют люди, оставаясь между тем знакомыми, даже близкими тебе! Вот Ситдик, вот знакомая суетливая его подвижность, частое, неискренное приговаривание: ой, хорошо, ой, хорошо!