так и эдак и не скрывающими презрения к его худому бледному телу, безмускульным рукам и маленькому росту. Унижен, когда любой другой рекрут радовался бы, услышав: «Нет, братец, не годишься в гренадеры. Ступай». И он пошел одеваться и никак не мог понять, почему это ребята хлопают его по плечу и говорят: «Ну, повезло тебе, парняга!»

Когда он вышел и направился к постоялому двору, на улицах начиналось гуляние, буйное, слезно-веселое, и опять ему было нехорошо. Возле арестантской избы он увидел, как двое дюжих солдат затаскивали на крыльцо упирающегося Фарида. Любопытные прыгали вокруг крыльца и выкрикивали кто с испугом, кто восторженно:

— Отчаянный какой! Писарю заехал в самую харю, н-ну!

5

В Казань он вернулся с легким чувством: миновала угроза солдатчины. В редакции «Эль-ислаха» ему передали письмо из Оренбурга: Карими снова звал его в свою газету. Приглашением он был польщен, однако уезжать из Казани ему не хотелось.

Уже на третий день в номер к нему пришел Минлебай. Много ли прошло с момента прощания в Уральске, но как он переменился! Подбористый темный сюртук делал его фигуру стройной, высокой, лицо похудело и обострилось, явив новое выражение — крепкой счастливой уверенности в себе. Все это время он провел на гастролях, был в Саратове, в Самаре, Астрахани, ездил на Урал, еще дальше — в Томск. И там, рассказывал он, неожиданно встретил Камиля.

— Представь, тоже с гастролями… Певец! Губернатор запретил концерты. И что же делает наш певец? Ведь нужны деньги на проезд обратно. Он идет по домам и читает аль-Коран!..

— Он ищет себя, натура художническая. Но игра в хафиза? Ах, не то я говорю… что же ты молчишь? Скажи лучше о театре!

— Театр наш — вечный странник. Приедешь, обиваешь пороги учреждений. Получил разрешение, надо арендовать площадку. Иной раз такую цену заломят — едва расплатишься. В Казани не лучше, недавно шла Гизатуллина после спектакля домой, наскочили молодчики с Сенного базара… хорошо, поблизости оказался будочник. Но что бы там ни было, а театр существует! Ах, Габдулла, написал бы ты для нас пьесу, этакую необыкновенную, фантастическую сказку, феерию вроде «Шурале». Ей-богу, поднадоела бытовая драматургия: все купцы-самодуры, пройдохи приказчики, несчастные девушки.

— Просите Галиаскара Камала. Первоклассный драматург, умница.

— Кажется, мало мне сцены, одной, даже большей, роли. Я мечтаю о целом спектакле, который состоял бы из одних только стихов или поэмы. Я уже готовлю потихоньку программу, хочу просить у тебя стихов.

— Не знаю. Впрочем, есть у меня перевод из Кольцова, помнишь… «Сон мужика»?

— Ну нет, Габдулла, что-нибудь другое! А не читал ты нового стихотворения Сагита-эфенди? Называется «Я!». — И он вскочил и, выйдя на середину комнаты, стал декламировать:

Я верю себе, поклоняюсь себе,

Я верен суровой, но вящей судьбе.

— Я! — полнозвучное, дивное слово,

Сильнее богов и пророка любого.

Себя презираю, тотчас умираю,

Когда это гордое слово теряю.

Но воспаряю все выше и выше,

Едва лишь заветное слово заслышу.

— Я! — молитва моя и надежда.

Нищей души дорогая одежда.

Словно сберегая в себе воспламененность, Минлебай спешно попрощался и побежал в театр, прокричав уже за порогом:

— Репетиция!..

Теперь, оставшись один, Габдулла вроде и не радовался встрече. Такие встречи вызывают воспоминания, а он их не хотел, воспоминания подавляли новизну, всю ее необыкновенность, надежды, связанные с новой жизнью. Да и что было в тех воспоминаниях? Блуждание в потемках захолустья, насмешки торговцев, их угрозы, печаль разочарований, да вот хотя бы от дружбы с Камилем. «Казань, — повторял он, — Казань!» — с такою силой, с такой любовью, точно в этом понятии была вся его будущая жизнь.

Но толпа, толпа была ужасна! Только в большом городе возможно такое скопление столь разных, столь чужих друг другу людей. Толпа всюду — на улицах, на базарах, в гостиницах, в редакциях. И что нужно в редакциях всяким купчикам, бывшим студентам и бывшим шакирдам, бездельникам, девицам, которые щебечут и кривляются? То видел, то терял он в толпе братьев Шарафов — Бургана, Гильми и Шигаба. Братья тоже узнавали, выхватывали его из толпы и неизменно просили стихов, обещали издать книгу-другую, хотели заполучить все, что он ни напишет. Ничего не обещая, он все же не отталкивал братьев и выглядел, наверно, загадочным в их глазах.

— За сколько месяцев можно изучить фарси? — спрашивал он вдруг Бургана.

— Ты говоришь, месяцев? На факультете восточных языков этому учат пять лет.

— Я знаю, — смущенно и резко отвечал он: — Но я мог бы постараться… я знаю людей, которые дошли до всего сами.

— Я тоже знаю таких. Их очень мало.

В другой раз он прямо спросил, не сведет ли его Бурган с профессором из университета, русистом.

— Надо посоветоваться с Фатихом. Когда он ушел из медресе, то занимался у Гассара, социал-демократа, высланного в Казань.

— Мне неважно, кто он. Впрочем, — добавил он заносчиво, — я знавал в Уральске социал-демократов. Где бы мне найти этого Гассара?

— Его арестовали в прошлом году. В Казани, во всяком случае, его нет.

— Очень жаль! Так что же мы стоим, едем к Фатиху.

— Я собирался в комитет по делам печати.

— Разве там не могут подождать?

— Верно, — засмеялся Бурган. — Едем к Фатиху.

Они приехали в Новотатарскую слободу. Большой двухэтажный дом чем-то напомнил ему дом дяди Галиаскара в Уральске. Поднимаясь по лестнице, он снял картуз и небрежно пятерней взлохматил волосы, сильно отросшие за этот месяц. Прическа, казалось, делает его постарше.

Он знал, что Фатих болен, но поразился, увидев его в коляске. Когда надо было что-нибудь взять со стола, Фатих крутил руками колеса и подкатывался к столу. Разговаривая, тоже то подъезжал к собеседнику близко, то откатывал коляску назад, запрокидывая голову и глядя сквозь толстые круглые стекла очков. Никакой небрежности в манерах, в одежде — темный отглаженный костюм, галстук, белые манжеты. Лицо матово-бледное, с пухлыми губами, сдержанно-печальное от привычки владеть собой.

Он заметил: поначалу хозяину стоило некоторого труда отринуть первое впечатление о нем как о юнце. Разговор же пошел ровный, простой: как вам показалась Казань, как устроились, не нужна ли помощь? И это немногословие делало пребывание с ним уютным и приятным. Еще шакирдом, в Уральске, он любил это имя, Фатих Амирхан, за умные, грустные рассказы, любил газету, которую Фатих редактировал вместе с Бахтияровым.

Девушка в мягких башмачках тихонько пронесла к столу самовар. Бурган придвинулся со своим стулом, и взялся разливать чай.

— В Казани ли сейчас