меня одну уже не оставлял, — почти с гордостью говорит Данилова. — Он и работу из-за меня бросил.

Лагунов смущается:

— Да ладно, я всё равно не смог бы больше там работать.

— Ты ушел из «Даниловского молока»? — ахаю я. — А как у них дела? Что новый директор?

Это не самое главное, что я хочу узнать, но вопросы сами срываются с губ.

А Пашка усмехается:

— Да я уже опять туда вернулся. Не поверишь — как раз директором. На прежнего-то, того, который вместо тебя пришел, уголовное дело завели — они тут с Екимовым таких дел наворотили, что уже не отвертятся. Народ-то, что против тебя голосовал, быстро одумался — как только у самой реки участки под коттеджи отводить стали. Хорошо хоть построить там ничего не успели. Теперь-то суд уже признал все сделки незаконными. А дорогу этим летом мы и сами заасфальтировали — безо всяких сторонних инвесторов. Люди-то тебя хотели просить вернуться, но только тебя уже в Даниловке не было.

— Так, подождите, а Анна Николаевна здесь под моим именем жила? И что, никто не заметил, что она — это не я?

Мне кажется это невероятным. Ладно, там, в девятнадцатом веке никто в Даниловке не знал настоящую графиню. Но те, рядом с кем я жила больше двадцати лет, вряд ли могли бы ошибиться.

— Нет, мы же эти полтора года не в Даниловке были — мы с Нюрой уехали сразу же, как только я понял, что к чему. Не могла она тогда никому тут показаться. Я думаю, если бы всего этого не случилось, ты бы уехала отсюда и сама. Так что никто не удивился, что после их предательства ты в город подалась. Мы в Ярославль уехали, я там работу нашел. А Нюра да, с твоими документами была. Но в городе мы ни с кем из знакомых вовсе не встречались. Ты не думай только, что мы что-то дурное себе позволяли! Сначала ничего такого не было!

Анна Николаевна мило краснеет, и я понимаю — сначала не было, а теперь есть. И никакие светские условности, с детства привитые тетушкой, не удержали ее, когда она по-настоящему влюбилась.

А мне становится грустно. Невольно вспоминаю Вадима. В отличие от графини, я зачем-то свои чувства сдержала.

54. Решение

— Мы пожениться хотели, — Павел смущается и сам. — Но только не могли. Это же был твой паспорт, не Нюрин.

— Но сейчас вы вернулись сюда. И что же — никто не понял, что Анна Николаевна — это не я?

Мне даже немного обидно.

— Да Нюра старается ни с кем не общаться. Лида в прошлом году в Краснодарский край переехала. А остальные списали всё на смену прически. К тому же я исподволь показывал ей всех наших односельчан, так что она знает, кого и как зовут, и кто кем кому приходится. Да и похожи вы ужасно, ты не находишь?

И да, это на самом деле было так! Не случайно же там, в девятнадцатом веке Паулуччи всё-таки поверил, что я — это она!

— А может быть, я ваша прапрапрабабушка? — предполагает графиня. Она тоже рассматривает меня с большим интересом. — Я бы, пожалуй, этому не удивилась.

Я смеюсь. А что? Могло быть и такое!

Теперь уже я рассказываю им свою историю. Про поместье, про Петербург, про свой нехитрый бизнес. А когда я говорю про Глафиру Дементьевну, Нюра всхлипывает.

— Я так по ней скучала! Только по ней одной!

Когда в рассказе я упоминаю Паулуччи, Павел снова мрачнеет.

— Ты представляешь, Аня, он ведь недавно снова тут появился? Мы же думали, он уже отстал от нас. В Ярославле он нас не нашел, вот и подумали, что он понял всю тщетность своей затеи и больше нас не побеспокоит. А только мы в Даниловку этим летом вернулись, как он снова на пороге нарисовался. Опять грозился всё про Нюру рассказать.

— И что вы сделали? — любопытствую я.

— Снова с лестницы его спустил, — басит Пашка. — А с месяц, наверно, назад он еще раз пришел — деньги и драгоценности какие-то стал мне предлагать — только чтобы я от Нюры отступился. Мы в комнате как раз находились — он прямо у печи стоял. И вдруг — ты не поверишь! — словно растворяться стал в воздухе. Несколько секунд — и будто не было его вовсе! Жуткое было зрелище. Должно быть, напугать нас хотел, раз подкупить не удалось. С тех пор мы каждый день его ждали. И когда ты сегодня кочергой загремела, на него подумали.

Но хотя бы в этом вопросе я могла их успокоить, что и сделала, рассказав о кончине Паулуччи и сожжении его дневника.

— Это ж сколько тайн всяких сожжено было, — почти с сожалением говорит Лагутин.

Но Нюра качает головой:

— Страшные это были тайны, Паша! А в руках дурного человека эти записи ничего бы хорошего не принесли.

Чай уже допит, печенье съедено, и мы рассказали друг другу почти всё, что случилось за это время. Вот только к главной теме мы так и не решаемся подойти.

— Так, а что же нам с паспортом теперь делать? — всё-таки спохватывается Пашка. — И раз ты теперь вернулась домой, то нам с Нюрой уезжать нужно. Не может же тут быть две Анны Александровны.

Мы обе молчим в ответ, и это — тягостное молчание. И Лагунов бледнеет, наконец, понимая, что это означает.

— Подождите, вы же не хотите сказать, что Нюра должна вернуться к себе в девятнадцатый век?

Данилова плачет:

— Паша, я должна! Так просто ничего не происходит, понимаешь? И если Анна Александровна вернулась сюда, значит, я должна быть там! А иначе что-то нарушится, пропадет. И тетя меня там ждет. Что с ней будет, если я не вернусь?

— А как же я, Нюра? — руки Пашки дрожат. — Что будет со мной, если ты вернешься туда?

Я отворачиваюсь — эта сцена разрывает мне душу. Я слишком хорошо понимаю их чувства.

— Аня! — Лагунов хватает меня за руку. — Ну, разве обязательно ей туда возвращаться? Вы же обе сейчас здесь — и ничего, мир не рухнул! А с документами мы что-нибудь придумаем. Мы с Нюрой можем уехать в другую страну по твоему загранпаспорту! И покупают же люди где-то фальшивые документы! Ведь это возможно, правда? Ну, скажи же, Аня!

Он смотрит на меня с надеждой, но я вижу, я понимаю — он и сам уже знает ответ. Нет, это невозможно. Одна из нас должна вернуться в девятнадцатый век.

Так, стоп!