дарит коробку монпансье. Такая вот благодарность. «Как же так?» — удивляется еврей — «В прошлый раз вы мне подарили дом и экипаж!». «В прошлый раз — отвечает князь — 'Во мне не текла еврейская кровь».Шутка не сразу дошла до Кузьмы. Но как дошла — слуга так захохотал, что слезы пошли. Правильно, надо отвлекать мужика, чтобы в депрессию не впал. А то где потом нормального искать? А привыкать?***Сразу после еды заниматься ушу было нельзя — сходил на почту, разослал телеграммы с моим новым адресом — в первую очередь Чирикову и Моровскому, потребовал сообщить последние новости. Потом — Келеру. Ему отписал, что немецкие и швейцарские фармацевтические фирмы проявляют интерес к нашим новым лекарствам — попросил командировать кого-нибудь на переговоры о лицензиях. Наконец, Романовскому. У последнего я просто поинтересовался, как идут дела с клиникой, есть ли проблемы и трудности. Вот не был я уверен насчет царской привилегии на лечение сифилиса. Да, цидулька в МВД направлена, все приказы розданы. Но, как водится — было гладко на бумаге, позабыли про овраги. Наверняка, уже кто-то смог выяснить насчет серы и начал сам колоть ее больным. Поставил себе зарубку в памяти — усилить надзор за рекламой. Если и проколются где-то «конкуренты» — в объявлениях в газетах. Еще одна телеграмма отправилась юристу «Русского медика» — Маргарову. Пусть бдит и следит.Позаниматься ушу мне так и не довелось. Гимнастический зал встречал меня испуганными лицами слуг и дикими, душераздирающими воплями. Кричал тот самый фехтовальщик, которого упоминал Кузьма — он, скрючившись на полу, до сих пор сжимал рапиру в руках. Вокруг суетился знакомый портье, постояльцы. Пока я расталкивал толпу, посыльный в форме гостиницы обогнул меня и быстрым шагом подошел к портье:— Герра Ляйфера нет дома. Будет вечером.— Позовите Риттера, кто еще есть? Приведите хоть кого-нибудь! — рыкнул портье, и попытался успокоить постояльца: — Потерпите совсем немного.— Йа-йа. У меня колика, а не глухота! Я всё слышу! Ой, до чего же… — и тут его вырвало.

С одной стороны, мешать местным специалистам и отбирать у них хлеб не хотелось, с другой — человек страдал, и, судя по всему, не преувеличивал степень испытываемых им мучений. Поэтому я наступил на горло собственной лени и решил вмешаться.

— Господа, извините, — шагнул я к скульптурной группе «Портье безуспешно пытается утешить постояльца». — Невольно услышал ваш разговор. Я врач. Хирург большей частью. Может, я смогу помочь?

— Буду признателен, — отдышавшись, сказал страждущий — высокий с залысинами мужчина в гимнастическом костюме. — Почечная колика, очень резко начался приступ. Поясница болит, к мошонке будто гирю подвесили, позывы…

— Вы доктор? — оборвал я больного, ощупывая живот, потом спину.

— Найн. Просто не первый раз уже такое…

— Давайте перейдем к вам в номер, — предложил я. — Там удобнее будет.

«Фехтовальщик», оперевшись на слуг, с кряхтением поднялся, держась за поясницу. Верю, болит. И деться некуда. Нет такого положения тела, в котором было бы легче. По лестнице он вдруг припустил бегом, видать, желание облегчиться стало совсем уж нестерпимым.

Дверь в номер болящий оставил открытой, и я вошел вслед за ним.

— Раздевайтесь пока, я схожу за саквояжем.

Когда я вернулся, «Фехтовальщик» все еще был в туалете. Или повторно побежал, и такое возможно. Голова понимает, что уже нечем, а мочевой пузырь сигналит: давай, пора! И каждый раз надежда, что вот сейчас сходишь — и легче станет.

Вышел он бледный, даже зеленоватый слегка. Получилось рассмотреть пациента подробнее. Лет сорока, чуть полноват, стрижка хорошая, бородка с усиками ухоженная. На лице парочка шрамов — явный след мензурного фехтования. Значит, университет немецкий закончил. Да и сейчас занятий не бросил.

— Кровь в моче, много, — испуганным голосом сообщил он. — Прежде такого не случалось.

— Надо было сохранить урину для анализа, да что уж теперь. Значит, камень ранил изнутри стенки мочеточника. Бывает. Давайте, измерим давление пока.

На аппарат «фехтовальщик» не отреагировал. То ли видел уже, то ли не до того сейчас. Лицо совсем бледное, ни кровинки. Закусил губу, терпит. И поневоле пытается сесть поудобнее в надежде, что легче станет.

— Что вы собираетесь делать? — спросил немец, постанывая.

— Услышать от вас, что все в порядке, минут через десять.

— Горячая ванная, бег по лестнице?

— Без меня, пожалуйста.

Я порылся в саквояже, и достал три ампулы анестетика. Думаю, хватит и двух, но кто знает? Новокаина для блокады сейчас нет, не придумали еще. Все поголовно используют его родителя, кокаин. Так что прихвати меня доблестная полиция с моим чемоданчиком в двадцать первом веке, впаяли бы по полной за особо крупные размеры хранения и транспортировки. Я же его в поезде возил. И на извозчике. Использую я эту дрянь исключительно от безысходности — с дозой ошибиться довольно просто, препарат токсичнее любого местного анестетика моего времени. Хорошего от него не намного больше, чем плохого.

Набрал двадцать миллилитров в шприц, сжал его в кулаке, чтобы раствор согрелся, и велел пациенту:

— Пах освободите.

— Зачем? — сил удивиться у немца хватило.

— Не бойтесь, отрезать ничего не буду. Быстрее!

Подействовало. Можно подумать, в его паху что-то такое выдающееся есть, чего я не видел никогда. Некоторые пациенты почему-то считают, что у доктора одна только радость в жизни — посмотреть на кусочек их кожного покрова, обычно прикрытый одеждой. Возможно, такие в природе и есть, но я не встречал.

Про блокаду семенного канатика я помнил. Была у нас преподша по урологии, довольно пожилая дама, которая получила медицинское образование в Виннице. Оказалось, что город этот славен не только мавзолеем Николая Ивановича Пирогова, но и великим урологом Моисеем Юльевичем Лориным-Эпштейном. Судя по придыханию, с которым дама вещала о своем учителе по поводу и без, поразил он ее не только научными достижениями. Почему до такой простой и эффективной вещи не додумались до него, не знаю. И хоть приходилось мне ее делать только однажды в жизни, и этого хватило, чтобы получить нужный навык. Не бином Ньютона.

Так, перчаточки — и пациенту