В арке показался Пишотта и остановился — на мрачном лице его появилась ухмылка. Он тоже был по-своему красив, но совсем в другом стиле, чем Гильяно. Легочная болезнь источила его тело и заострила лицо. Под оливковой кожей торчали кости. Черные волосы были тщательно расчесаны и гладко облегали череп, тогда как рыжеватые волосы Гильяно были подстрижены бобриком, создавая впечатление каски на его голове.

А Тури Гильяно в свою очередь изучал могучую фигуру дона Кроче и чувствовал, что с этим человеком надо быть настороже. Это человек опасный. Не только по репутации, но и по исходившей от него силе. Огромное тело, казалось бы, до нелепого неуклюжее, словно излучало энергию — она наполняла всю комнату.

Дон заговорил, и голос, донесшийся из его большого рта, зазвучал на редкость мелодично. Когда он старался кого-то убедить, от него исходила странная завораживающая сила — сочетание искренности, убежденности и изысканной вежливости, казавшееся удивительным в этом человеке, столь небрежном в одежде и во всем остальном.

— Я уже не один год слежу за тобой и давно ждал этого дня. Теперь он настал, и я вижу, что ты полностью оправдываешь мои ожидания.

— Я польщен, — сказал Гильяно. И, взвесив свои слова, понимая, чего от него ждут, добавил: — Я всегда надеялся, что мы будем друзьями.

Дон Кроче кивнул и рассказал, к какому соглашению он пришел с министром Треццой. Если Гильяно поможет «воспитать» жителей Сицилии, чтобы они проголосовали, как надо, тогда будет изыскан способ простить его. Гильяно сможет вернуться к своей семье и жить как обычный гражданин, а не бандит. Министр Трецца в доказательство того, что он идет на такое соглашение, передал дону планы кампании против Гильяно.

— Если ты согласишься помочь нам, — и дон поднял руку, как бы желая придать больший вес своим словам, — министр отменит эти планы. Никакой армии, никакой дополнительной тысячи карабинеров на Сицилии не будет.

Дон Кроче видел, что Гильяно слушает его внимательно, но безо всякого удивления.

— Все на Сицилии, — продолжал дон Кроче, — знают, как ты заботишься о бедных. Из этого можно заключить, что ты будешь поддерживать левые партии. Но я знаю, что ты веришь в бога, — ты же сицилиец. И кто не знает, как ты предан матери? Так неужели ты хочешь, чтобы коммунисты правили Италией? Что тогда будет с церковью? Что будет с семьей? Итальянцы и сицилийцы, побывавшие на войне, заражены чужеземными идеями, политическими доктринами, которым не место в Италии. Сицилийцы сами сумеют улучшить свою судьбу. Неужели ты хочешь, чтобы у нас была такая власть, которая не терпит никакого неповиновения со стороны своих граждан? Левое правительство наверняка начнет преследовать нас обоих: ведь настоящие правители на Сицилии — мы с тобой! Если левые партии победят на будущих выборах, наступит день, когда в деревнях Сицилии русские будут решать, кто может, а кто не может ходить в церковь. Наших детей заставят посещать школу и там их будут учить тому, что почитать надо прежде государство, а уж потом отца с матерью. Нужно там такое? Нет. Настало время каждому настоящему сицилийцу встать на защиту своей семьи и своей чести от вмешательства государства.

Речь дона неожиданно прервал Пишотта. Он так и остался стоять в арке, прислонившись к стене.

— А может, русские простят нас, — иронически заметил он.

Холодная ярость обуяла дона. Но он ничем не выдал своего гнева. Лишь внимательно посмотрел на маленького усатого щеголя. Зачем ему понадобилось привлечь к себе внимание именно в этот момент? Почему он захотел, чтобы дон заметил его? Интересно, подумал дон Кроче, не удастся ли использовать этого человека? Инстинкт никогда еще не подводил дона, а он почувствовал в этом человеке, которому бесконечно доверял Гильяно, гнильцу. Возможно, это объясняется чахоткой, а возможно, цинизмом. Пишотта ведь из тех, кто никому до конца не доверяет, — значит, нельзя до конца доверять и ему. Все это промелькнуло в уме дона Кроче прежде, чем он открыл рот.

— Когда это чужестранцы помогали Сицилии? — спросил он. — Когда чужеземец был справедлив к сицилийцу?

Наша единственная надежда, — сказал он, обращаясь уже прямо к Пишотте, — это молодые люди вроде тебя. Ловкие, смелые и гордые. Вот уже тысячу лет, как такие люди вступают в общество «Друзей», чтобы бороться с угнетателями, искать справедливости, которой добивается сейчас Гильяно. Сейчас нам самое время держаться вместе, чтобы сохранить Сицилию.

Звучный голос дона, казалось, не произвел никакого впечатления на Гильяно.

— Но мы же всегда сражались против Рима и тех, кого он присылал нам править, — упрямо заявил он. — Это люди всегда были нашими врагами. А сейчас вы просите нас помочь им, хотите, чтобы мы им поверили?

— Бывают времена, — внушительно произнес дон Кроче, — когда правильнее объединиться с врагом. Если христианские демократы придут к власти в Италии, это наименее опасно для нас. Значит, нам выгодно, чтобы правили они. Чего проще?

Он помолчал.

— Левые никогда не помилуют тебя. Можешь в этом не сомневаться. Слишком они двуличные, слишком трудно прощают, да и нашу сицилийскую натуру им не понять. Да, конечно, бедняки получат землю, но останется ли у них то, что они на ней вырастят? Ты себе представляешь, чтобы наши люди работали в кооперативе? Бог ты мой, да они убивают друг друга из-за того, какая одежда должна быть на деве Марии, когда статую понесут во время процессии, — белая или красная!..

Гильяно слушал с легкой улыбкой. Он понимал, что может настать день, когда он вынужден будет убить этого человека, однако дон Кроче самим своим присутствием, силой своей личности внушал такое уважение, что Гильяно не хотелось об этом думать. Словно подобная мысль была предательством по отношению к отцу, к крепким семейным узам. Ему предстояло принять решение, и он понимал, что это будет самым важным решением с тех пор, как он поставил себя вне закона.

— Но если я возьмусь выполнить эту грязную работу для Рима, — мягко произнес Гильяно, — я должен что-то обещать за это моим людям. Что может Рим сделать для нас?

Дон Кроче допил кофе. Гектор Адонис вскочил, чтобы снова наполнить чашку, но дон Кроче рукой отстранил его.

— Мы и так уже немало для тебя делаем, — сказал он. — Андолини приносит тебе сведения о передвижении карабинеров, так что ты можешь все время держать их под прицелом. Никаких чрезвычайных мер, чтобы выкорчевать тебя из гор, принято не было. Но я понимаю, что этого недостаточно. Разреши мне оказать тебе услугу, которая будет приятна мне и принесет радость твоей матери и отцу. Перед твоим крестным, который сидит тут, перед твоим другом Аспану Пишоттой я тебе скажу: я переверну небо и землю, чтобы ты получил прощение, ну и, конечно, твои люди тоже.

Тем временем Гильяно уже принял решение, но ему хотелось все же заручиться возможно большими гарантиями.

— Я согласен почти со всем, что вы сказали, — сказал он. — Я люблю Сицилию и ее народ, и, хотя я живу как бандит, я верю в справедливость. Я готов сделать почти все, что угодно, лишь бы вернуться домой, к моим родителям. Но как вы заставите Рим сдержать свои обещания? Вот в чем вопрос. Услуга, о которой вы просите, штука опасная. Мне нужно за нее вознаграждение.