— Вот она, бумага! — с триумфом в голосе произнёс Розанов. — Бумага, которая заполняла чемодан.

— Помилуйте, Василий Васильевич, рукопись представляет собой не более стопочки листов.

— Хе-хе! А как же дубликаты, из которых мошенники выбирали лучший? А поддельные черновики? Гроссбухи для каллиграфических экзерсисов? А как же запасы старинной бумаги? Наконец, печатные издания для распространения? Мыслите в масштабе.

— Василий Васильевич!..

— Я, батенька, носом чую! — не терпящим возражений тоном сказал писатель.

Забрались в трамвай.

— Молодой человек, имею только сто рублей одним билетом…

— Получите, гражданин: девяносто девять рублей девяносто семь копеек! — торжествующе сказал обер-кондуктор. — Запасся разменом в конторе!

Не дрогнув ни единым мускулом лица, Розанов принял сдачу и, что удивило Вольского, не считая, ссыпал в карман. Остаток пути писатель фальшиво насвистывал. С подножки уже обернулся и отечески напутствовал обер-кондуктора:

— Вы поосторожнее, чтоб у вас ассигнацию не вытащили. Редкая для карманных воров возможность: когда ещё сто рублей в сумке кондуктора бывали? И скрыться как нечего делать: ступил на мостовую, а трамвай дальше уехал. Мало ли кто видел, как вы её прячете. Вот вы — видели? — нарочито громко спросил он у небритого типа, притулившегося на скамье. — А вы? — обратился он к господину, весь облик которого выдавал прогоревшего пастыря уличных Магдалин.

Оставив побледневшего обер-кондуктора, писатель спрыгнул на мостовую.

* * *

На следующий день все заинтересованные лица снова собрались в кабинете у Розанова. Боря Бугаев носил траур по безвременно погибшей крысе.

— Что вы так яростно листаете газеты? — сердито спросил проклятый поэт.

— Ищу сообщение об ограблении трамвайного кондуктора, — отвечал Василий Васильевич.

— Как вы можете? А загадка?!.. Поддельная рукопись Пушкина!.. — Тиняков схватился за голову. — Да зачем?.. На что она? Кому она?.. Как, к примеру, такая стопочка листков… — он взял со стола исписанные бумаги. — Постойте, постойте… Присная десятая глава! Здесь, у вас!..

— Домна Васильевна! — позвал Розанов. — Когда на рецензию в последний раз приносили?

— Пока вас не было.

— Значит, сутки пролежало незамеченным, — отметил писатель.

— Барышня передали, вот на Марию Яковлевну чем-то похожи, — добавила экономка, — только без калош.

Тиняков схватился за сердце:

— Зина!

— На что вы всё ещё надеетесь? — проговорил Вольский. — Ведь Зинаида Карамышева — убийца.

— Вдруг её принудили! Вдруг нет на ней крови! — горячился Александр Иваныч.

— Опомнитесь! Вы же цинический человек! Проклятый поэт!.. У вас наивность приступами?.. Надеюсь, это не заразно?

— Погодите, тут записка приколота, — сказал Боря. — «Приходите под покровом тьмы… Петербургская сторона… Улица… Дом…»

— Послание без даты, — рассуждал писатель. — Значит, нас ждут в любую ночь. А мы можем притвориться, что до сих пор не нашли послания. Взять отсрочку. Очевидно, рукопись приложена в знак добрых намерений, — сказал Розанов. — Что ж, давайте почитаем.

— Только не вслух! — предупредил Боря. — Кощунственные строфы не должны оскорблять мировое пространство. Прочтём каждый по очереди.

— Я не буду читать, — проговорил меньшевик. — Неохота.

— Пушкина ещё не раз будут дописывать, — пророчил Боря. — Какой-нибудь кокетничающий толстяк-либерал, этакая жовиальная жируэтка. Наяву вижу: масленые кудри, тройной подбородок с щетинкой, телесатый бездонным чревом, руки и ноги рафаэлевских мадонн. Прямо оторопь берёт! Штемпелёванная культура, — резюмировал Боря Бугаев.

— А я с ним пропустил бы полуштоф полугара, — встрял Тиняков.

— Такой в своих писаниях вас антигероем сделает, — хмыкнул Боря.

— А всё равно! — залихватски сказал проклятый поэт.

Розанов перевернул последнюю страницу и отдал рукопись Боре. Устало покачал головой:

— Слыхали о замаскированном под словарь иностранных слов трактате Петрашевского или о брошюре «Очистка человечества» Мишеньки Энгельгардта? Это цветочки в сравнении с тем, что Карамышевы везли. Пушкину приписать призывы к свержению монархии, убийству августейшего семейства!.. Непонятно единственно, почему до сих пор фальшивка этих пропагаторов к читателю не попала.

— Слушайте, ну видно же: это не Пушкин! — скривил губы Боря, отбросив рукопись.

— Знаете, Пушкин так велик, что ему простят и плохие стихи, — заметил Розанов.

— Я поэт! Я вижу, — настаивал Бугаев.

— Вы, Боринька, единственный видите, — сказал Вольский. — Вот вы бы не поверили публикации десятой главы, а остальные поверят.

— Очевидно же, что подделка!

— Я тоже уверен в этом, но нам нужны доказательства, — сказал Василий Васильевич.

Бугаев задумался.

Вдруг подала голос Мария Папер:

— Обратите внимание на «яти» в этих строфах. Они молчат! В сущности это не «яти», а обычные «е» под их видом. Стряпавший подделку человек не знает, как произносятся «яти». Для него они — условность, печатный знак. Если читать, проговаривая «яти», как и читал бы Александр Сергеевич, стихи не звучат. Гармония разлезается по швам! То есть написаны они без учёта звучания «ятей».

— В самом деле! — оживился Боря. — Я-то гадаю: что не так с текстом?!.. Чисто слепондас какой-то!

Тут встрял Вольский:

— О чём вы говорите? Как могут «яти» звучать?

Розанов и Боря уставились на него:

— Как, вы не знаете, что «ять» звучит иначе, чем «е»?

Меньшевик только руки развёл.

— Видите, Боря, народ не приемлет доказательств от фонетики, — сказал Василий Васильевич. — Нам всё ещё нужно что-то более весомое.

— А давайте спросим совета у Александра Сергеевича, — предложил Бугаев.

— Не собираетесь ли вы, Боря, спиритический сеанс устроить?.. — нахмурился Розанов.

— Что вы! Я только помедитирую.

Боря скрестил ноги по-турецки, обратил внутренний взор на мерно пульсирующий в сознании светящийся шарик и спустя несколько секунд перенёсся в тёмную комнату. Посреди находился стол, над которым склонялся человек с узнаваемой кудрявой шевелюрой. Тихонько приблизившись, Боря заглянул через плечо. Перед Александром Сергеевичем лежали веером страницы рукописи Карамышевых, поэт механически вымарывал слово на одном из листков. Чернильная штриховка легла густо, и уже было не разобрать, что скрывала. Впившись взглядом в страницу, Боря поместил в память её «кодак».

— Протяните рукопись! Четвёртую страницу! — сбивчиво заговорил Боря, очнувшись. — Мой внутренний Пушкин указал на слово «окоём». В нём — ключ.