Степаныч тоже выпить был не дурак, потому как после выпитой водки он не чувствовал запаха нечистот из короба.

А зарабатывал Степаныч много, потому и ходил к Петру Петровичу за десяточками. Придет в кабинет, положит главбуху под нос свои рукавицы, пропахшие уборными и помойками, и скажет:

– Выпиши в счет получки.

Главбух подмахивал ему бумагу не глядя – правой рукой. А левой нос зажимал. Не выносил он запаха степанычевых рукавиц…

А. Воронин

Случай этот произошел на птицефабрике «Северодвинская», что в Рикасихе, в середине семидесятых годов. В то советское время люди жили хорошо, зарплату вовремя получали. Хотя заработать много не давали: экономистов да нормировщиков-табельщиков было на птицефабрике хоть пруд пруди. И, что называется, «заедало» чиновников, если у простого мужика начинал заработок расти. Сразу же начальство меры принимало: посылало нормировщика, тот составлял соответствующую документацию, и, как правило, зарплату срезали.

И вот показалось начальству, что электрики на фабрике много зарабатывают. И решили проконтролировать их. Взяли одного электрика Николая (попросту – Николу), чтобы на нем проверить производительность труда.

А электрики – не дураки, не зря их называли хитрыми. Пронюхали они про проверку и накануне вывели из строя один из сорока вентиляторов. Ну, вот пришел в цех Николай с нормировщицей – он должен отремонтировать вентилятор, а она – время засечь, за сколько времени будет это сделано.

А в цехе запах – хоть нос зажимай, куриный-то помет не цветочками пахнет. Нормировщица села подальше от источника запаха, так, чтобы ей было видно немножко Колькино рабочее место. А Колька, не будь дурак, выставил свои сапоги на трубу так, чтобы их подошвы нормировщице было видно. Как будто стоит он на коленях на другой трубе, которая пониже, и вентилятор ремонтирует.

А сам Колька в одних носках отошел в укромное местечко, чтобы ему нормировщицу было видно. Сидит и курит.

А нормировщица – девчонка молодая – что-то в блокноте чиркает, наверное, минуты считает. Ей сапоги видно, а больше ничего и не надо.

Так и просидели… часа три. Потом Колька решил: не до конца же рабочего дня вентилятор «ремонтировать», вернулся на место, снял с трубы сапоги, надел. Тут и нормировщица подошла. Колька при ней присоединил концы проводов, разъединенных вчера, нажал на кнопку – и вентилятор заработал.

Норму электрикам тогда не повысили, зарплату, естественно, не срезали. И все благодаря Колькиным сапогам…

С. Третьяков, г. Архангельск

Эту историю рассказывал нам преподаватель нашей альма матер, где я учился на ветеринарного врача…

В одном колхозе работал молоденький ветфельдшер. В случаях падежа крупного рогатого скота в актах он указывал только два диагноза, то есть причины, от чего приключилась смерть: диспепсия и бронхопневмония.

И вот как-то четырехмесячных телят стали переводить на пастбищное содержание. День был погожий, вовсю светило солнышко, зеленела молодая травка. Телята в первый раз узнали, какое это счастье – дышать свежим воздухом и греться на солнце.

Но к обеду одного теленка обнаружили мертвым и вызвали ветфельдшера. При вскрытии теленка ничего подозрительного он не обнаружил, но ведь акт-то о падеже все равно писать надо.

И он написал: «Теленок первый раз увидел солнышко, травку, стал бегать и прыгать. И на радостях умер. Диагноз: остановка сердца. Заключение: умер от радости».

Е. Ладугина

Я вам сейчас такую историю расскажу, вы упадете все, честное слово…

Дело в том, что помотало меня по белому свету. Сейчас живу в Архангельске, 70 лет мне. Родилась я в Ленинграде, в семье рабочих.

Началась война, отец на фронт ушел, а нам с мамой удалось эвакуироваться. Эвакуация загнала нас в диковинное место – город Ургенч, который в Узбекистане находится.

Тогда, в войну, в Узбекистане много эвакуированных было, кто половчее – те в Ташкенте жили, а мы, которые попроще, – в других городах.

В Ургенче был заводик: что-то для фронта производили. Мама устроилась туда работать, а я в госпиталь – санитаркой. В 17 годиков. Там вонь, кровь, гной, стоны, смерти каждый день. Но ничего, попривыкла.

Так-то ведь кругом узбеки, а в госпиталь своих, русских, привозили. С нашими ранеными и душу можно было отвести, о родине поговорить.

…То, что выше, – предисловие было, а сейчас – главная суть. Жили мы с мамой на окраине Ургенча в узбекском домике-мазанке. Домик был на три комнаты как бы разделен, одну нам и отдали. А в одной из комнат лежал хозяин – узбек, годов 50–60 мужчина, точного его возраста я не помню. Жена его – узбечка – ухаживала за мужем, как за ребенком.

В узбеке была какая-то слабость, немочь. Вставал он только в уборную да поесть, а так все лежал, хворал. Я его боялась и в ту комнату не заходила.

Узбечка с мамой общий язык нашла, хоть по-русски и плохо говорила.

Хозяйка к нам относилась хорошо (у них два сына на фронте были), подкармливала нас ихними лепешками да фруктами. Да я в госпитале паек получала. Так что мы с мамой не голодовали.

Вот раз мама и говорит:

– Нина, у меня к тебе серьезный разговор есть.

Я после этого разговора в обморок чуть не упала.

Оказывается, немочь того узбека лечили разными способами – ничего не помогало. Остался один способ: на ночь к нему под одеяло должна была ложиться девушка, настоящая, мужиком нетронутая, – для того, чтобы он мог дышать запахом молодого девичьего тела и пота – это нужно для излечения.

Хозяйка сказала маме, что если бы у них была дочь – та ложилась бы в постель к отцу. А чужим девушкам-узбечкам, по восточному закону, это было нельзя делать.

Вы поняли, наверное, о чем со мной говорила мама?

Я сначала никак не соглашалась – уж больно боялась того узбека. Но мама упросила, уговорила: раз мы живем у людей, которые нам помогают, так и мы должны помочь.

– А тронуть, – говорит, – узбек тебя не тронет, потому как мужиковая сила из него ушла.

Война ведь была кругом, горе людское, и у каждого – свое. Но в отличие от теперешнего времени люди тогда были сплоченнее, во всем помогали друг другу, если могли.

Что делать? Стала я к тому узбеку в постель ложиться. Голая. Да еще перед тем, как лечь, в узбекском ватном халате по двору кругом мазанки бегала – чтоб вспотеть. У них там заборы глухие, ничего со стороны не видно. Набегаюсь я до седьмого пота, в мазанке разденусь, вся нагая – и под одеяло к узбеку. Да не под одно – на нас несколько одеял накидают.