Мандзато молчал, Вадим тоже – оба слушали.

– …Мориарти трижды арендовал это шале, всегда под разными именами и так, чтобы его нельзя было выследить. Трудно найти более уединенный дом, скрытый от посторонних глаз. В таком месте никто не услышит криков. Приезжал ли он один? Или каждый раз в сопровождении девушки из багажника? Или другой девушки? Совершались ли здесь другие убийства? Сейчас сказать невозможно. Но… почти наверняка можно утверждать, что Мориарти всегда использовал эту схему: фальшивое имя, аренда жилья абсолютно анонимным способом через специальный сайт…

Вадим кивнул.

– …Иначе у Мориарти не было бы необходимости уточнять Дельпьеру адрес. Он мог бы просто сказать: «Забрать посылку», или что-то в этом роде. Так?

– Согласен. Он уточняет, потому что есть другие адреса. И потом, на манекене кожа восьми жертв. Восемь жертв, и ни одна из них не избежала багажника Дельпьера…

Они занимались этим в разных местах, и это может быть любая часть региона.

Трое полицейских молчали, погрузившись в свои размышления. С чем они имеют дело? Пытал ли Мориарти девушек в уединенных домах, прежде чем избавиться от них при помощи Дельпьера? Кто их похищал? Каков был образ действий преступников? Звонок телефона Мандзато вывел их из задумчивости. Пока командир разговаривал, появился криминалист и попросил лейтенантов спуститься в подвал, к Манжматену, который тщательно составлял детальный протокол места преступления.

Он показал В + В молоток, убранный в пакет для вещдоков.

– Его повесили на место, там, на стене, но он отреагировал на «Bluestar»: это единственный инструмент, вымытый с хлоркой.

На плечи Вадима словно обрушилась вся тяжесть мира.

– Твою мать, этим молотком подонок Дельпьер хладнокровно раскроил ей череп… А потом пустил себе пулю в лоб, так что мы ничего не можем поделать. Осточертело, мать твою, как же мне все это осточертело…

Манжматен подозвал их. Полицейские приблизились к углублению под лестницей.

– Мы передвинули лыжный инвентарь и вот что обнаружили. Хозяин категорически ни при чем, ни он, ни его жена не нацарапали это. И уж тем более не дети.

Он направил луч фонаря за третью ступеньку: эту зону можно было разглядеть, только присев на корточки. Вик прищурился. Какой-то рисунок, процарапанный на дереве. Рыбка с длинным острым хвостовым плавником.

– Меченосец.

Вадим тоже опустился на колени.

– Это еще что?

– Аквариумная рыбка, водится в пресной воде. Классика, вроде гуппи или неоновых рыбок. Кроме плавника, в этих рыбках нет ничего особенного. Не агрессивные, простые в уходе и содержании.

Вик провел пальцами по царапинам на древесине.

– Аккуратно сделано, при помощи ножика.

Вадим сфотографировал рисунок на мобильник.

– Думаешь, что-то вроде подписи?

– Место под лестницей, не на виду… Похоже. Возможно, этот мерзавец Дельпьер хотел оставить здесь память о себе. Определенный способ пометить территорию, присвоить ее. Я думаю, если бы не инцидент на заправке, они продолжали бы арендовать шале как ни в чем не бывало. А что? Шикарно, уединенно, никого, кто бы увидел, чем они тут занимаются.

Мандзато закончил говорить по телефону и теперь спускался к ним. Он по-прежнему жевал свою резинку, но очень уж медленно, как будто сейчас его организм работал на малом ходу. Он глубоко вздохнул, потом выдохнул и понуро подошел к своим людям.

– Ну вот, – сказал он, кивнув в пол, – теперь мы знаем, кто эта девушка, которую здесь прикончили, FNAEG заговорила. У нас есть имя анонимной жертвы из багажника. И у нас, вашу мать, проблема.

Лин с больничного телефона-автомата позвонила в кабинет психиатра Джона Бартоломеуса. Трубку сняла секретарша: да, доктор работает до восемнадцати часов, но нет, записаться на сегодня уже нельзя. И все же Лин отправилась в путь: ей во что бы то ни стало надо поговорить с врачом.

В Реймс она приехала без четверти час. С ощущением, что каждый километр дороги читается на ее лице. Сил не было, тяжелые темные мешки повисли под глазами. Лин уже не понимала, день сейчас или ночь, голодна ли она, хочет ли пить – она всего лишь пыталась выжить. Она просто была матерью, готовой на все, чтобы найти свою дочь, – как Жюлиан в течение четырех нескончаемых лет. Теперь эстафету приняла она.

Лин припарковалась на соседней улице: ни светофора, ни стоп-сигнала. Это позволяло ей в случае необходимости быстро сесть за руль и исчезнуть за крутым поворотом в сотне метров от места стоянки – и ищи ветра в поле.

Почему-то она предчувствовала: как только она покинет кабинет, ей придется бежать. И быстро.

Шапка была надвинута так низко на лоб, что из-под нее не торчала ни одна волосинка. Воротник пальто скрывал часть лица. Не снимая шерстяных перчаток, она позвонила в дверь расположенного между двумя жилыми домами кабинета психиатра. В здании с тонированными окнами практиковали четыре специалиста, от психолога до детского психиатра, о чем свидетельствовала прикрепленная к кирпичной стене табличка. Раздался бип-сигнал, она вошла и обратилась к сидящей за стойкой секретарше:

– Мне хотелось бы переговорить с доктором Бартоломеусом.

– Его кабинет всегда закрыт с тринадцати до пятнадцати часов, это указано при входе. Доктор ушел обедать. Вам назначено?

Лин вышла, едва слышно бормоча слова благодарности. Она заняла позицию напротив здания, на крыльце дома на противоположной стороне улицы, и снова всмотрелась в найденную в интернете фотографию Бартоломеуса. Около пятидесяти, очки с зелеными стеклами, лицо с такими острыми чертами, что, казалось, можно порезаться. Просто воплощение профессиональной тайны.

Как убить два часа? Она сходила к машине за книгой Мишеля Иствуда, а вернувшись, прислонилась к стене и принялась читать. Захватывающе… С самого начала… Плененный писатель, детективная интрига, короткие главки… Каждая страница приводила ее в замешательство. Разумеется, роман отличался от «Последней рукописи», однако…

Лин испытала острое чувство тревоги. Чем больше она вчитывалась, тем яснее осознавала, что Памела недооценила масштаб катастрофы. Или не разглядела его. В своем романе Лин спрятала несколько загадок, о которых никогда никому ничего не рассказывала. В частности, она настойчиво упоминала цифру «2», подчеркивала палиндромы как символы зеркального отражения, двойничества. Лаваль, Нойон, группа «ABBA»… Иствуд использовал тот же прием. Или, скорей, наоборот: это она повторила то, что уже сделал Иствуд. Словечко отсюда, идея оттуда. Сейчас это сходство то и дело бросалось ей в глаза. А ведь она писала самопроизвольно, уверенная, что идеи рождаются в ее собственном сером веществе, без какого бы то ни было желания навредить, позаимствовать.

Позаимствовать… Совершить плагиат… К горлу подступила тошнота. Что случилось с ее памятью? Почему криптомнезия коснулась этой книги, стерла воспоминания о ней? «Ваш псевдоним – это епитимья? Чтобы никогда не забыть?» – бросил Джордано. Но что забыть? Лин вспомнила свое часто возвращающееся видение, сопровождающее ее большую часть жизни, – рука Нила, тянущаяся к ее горлу. Подумала о мрачности своих сочинений, об истоках своей потребности писать. Вопреки тому что она рассказывала журналистам, все это должно иметь какой-то смысл.