Она призналась:

– Чем ехать без Серёжи, мне лучше выброситься из окна!

У них уже были куплены билеты до Чопа, когда Сергей вдруг сообщил:

– Меня выпустили!

Ларчик открывался просто: у Малевых в Новосибирске была хорошая квартира, которая приглянулась какому-то начальнику.

В Чопе они оказались 7 ноября – по случаю годовщины великой октябрьской революции таможня не работала, а у них вот-вот кончались визы. Они свалили в угол всё своё имущество и уехали налегке; это не затмило счастья обретаемой свободы.

По приезде в Милан я позвонила им в Остию:

– Признайся, голодаете? – допрашивала я Галю.

– Что ты, на пособие вполне можно прокормиться. Я покупаю индейку, здесь почему-то индейки дешёвые, и мои мужики неделю сыты. А всё, что бесплатно – римские достопримечательности, курсы английского языка – в нашем распоряжении.

Через месяц я поехала в Рим повидаться с ними. Они свозили меня в Остию, показали свою комнату в коммуналке – четыре ложа, обувь и одежда на полу, а они сияют от счастья. На день рождения я подарила Максиму гитару, – он был бард, – а моя приятельница Сильвана Де Видович, по моей просьбе опекавшая семейство Малевых, устроила ужин. На ужин был приглашён наш общий друг Альдо Де Яко.

Малевы уехали в Австралию, купили дом в Камберре; инженер Сергей и врач Максим женились, расплодились. Хэппи энд.

Кто из нас не зачитывался «Оводом» Войнич! Это была настольная книга нашего детства, мощная прививка революционного романтизма. Место действия – Италия, время – XIX век, герой – бунтарь карбонарий по кличке Овод, подпольный журналист, пером, как жалом, разящий ненавистных австрийских оккупантов. Финал: в тюрьму к Оводу, приговорённому к смертной казни, приходит его тайный отец – могущественный кардинал Монтанелли. Употребить своё влияние и спасти сына у кардинала не хватает духа, то был бы крах всей его богоугодной жизни и карьеры; с его молчаливого согласия Овода казнят.

Из всех читателей «Коррьере делла сера», думаю, я одна держала в уме эту историю – подоплёку исповеди, доверенной незадолго до смерти королём современной итальянской журналистики Индро Монтанелли своему другу, журналисту Стенио Солинасу; думаю, я одна уловила смысл пространного, на целую газетную полосу, очерка, в котором Солинас пересказывает исповедь покойного друга.

Вот она вкратце. Конец тридцатых годов прошлого века, Лондон, заурядное кафе-паб. Итальянского корреспондента знакомят с миловидной девушкой.

– Монтанелли! – представился он.

– Дэзи… – почему-то замешкавшись, не сразу, прошептала она, взяла за руку нового знакомого и, ко всеобщему удивлению, потянула его к выходу.

Дома она усадила Индро в кресло, села напротив и стала читать ему вслух «Овода», роман английской писательницы Этель Лилиан Войнич. Чтение продлилось далеко за полночь…

Так отреагировала впечатлительная Дэзи на совпадение: итальянского журналиста и героя только что прочитанной ею книжки, обоих звали Монтанелли. Если бы она ещё знала, что журналистская хватка у Монтанелли Индро та же, что у Овода, мёртвая!

Год спустя Дэзи приехала в Рим с ребёночком. Индро, порядочный человек, его усыновил. Никакого продолжения, однако, не последовало: Дэзи уехала, не оставив ни письма, ни адреса. Разыскать её Индро не удалось.

Под конец жизни его всё чаще мучило сознание, что он уподобился кардиналу Монтанелли из романа Войнич: предал своего сына.

«За бугром» мне, к счастью, искать работу не пришлось. Один за другим возникали на моём горизонте университеты с предложением преподавать русский язык. Работодателям не приходило в голову, что мне при этом предстояло сменить профессию, дело не простое. Однако выбора не было, как я ещё могла зарабатывать на жизнь?

Самое заманчивое предложение – от Миланского государственного университета, не поступило. Тамошний завкафедрой русского языка и русской литературы, давний мой знакомец профессор Баццарелли, узнав, что я в Милане, пригласил меня на обед, но, странно, о работе не заикнулся. Они с женой были убиты горем: их единственный сын фашиствовал в банде Сан Бабила, и они взывали к моему сочувствию. Этим тема разговора была исчерпана. Приглашение преподавать в этом университете (в пяти минутах ходьбы от моего дома) я получила в 2005 году, когда Баццарелли ушёл на пенсию. В 1982 мне было ещё невдомёк, что я, предпочтившая коммунизму капитализм, ему, комуняке, не подхожу.

Я приземлилась в JULM’е, миланском университете иностранных языков и, одновременно, на переводческом факультете в университете Триеста (пять часов езды от Милана). Вскоре Витторио Страда позвал меня на филфак венецианского университета, где я задержалась на восемнадцать лет, сочетая с ним, последовательно, филфак Тренто, Миланскую школу переводчиков, Миланский католический университет. Платили по контракту скудно, и я никому не отказывала.

Долгие годы – жизнь на колёсах, рабочее место – у окна вагона.

Сразу встал вопрос, чем заменить Хавронину и Пулькину с их пионерами и колхозниками. Помолившись Проппу, я кинулась искать подходящие тексты. Свобода, бля, свобода! – ликовала я. Благо тамиздат стремительно заполнял мои полки.

Сочинение «Русского языка для итальянцев» длилось столько, сколько длился университетский курс: четыре года. Начальные тексты самодельные, но при первой же возможности подлинные, неадаптированные. От сознания, что они читают Достоевского в оригинале (из «Неточки Незвановой»), студентов распирало от гордости. В охотку, с умом, по-взрослому одолевали отрывки из «Мастера и Маргариты», «Доктора Живаго», «Обмена» Трифонова, продирались сквозь цветаевского «Моего Пушкина», а в заключение приобщались к бардам – Окуджаве, Галичу, Высоцкому.

«Русский язык для итальянцев», как, впрочем, и его автор, вызывал либо отторжение, либо притяжение. Отторгали обычно коллеги, торопевшие при виде ещё полузапрещённых на родине имён (Булгаков, Пастернак, Цветаева), или же просто потому, что недотягивали по своему культурному уровню. Некая Горшечникова из Московского университета, моя коллега в Венеции, прямо заявила начальству, что «по антисоветскому учебнику Добровольской» работать отказывается. Студенты же, по их собственному признанию, «спали с ним в обнимку». Что до меня, я зарубила себе на носу приятное открытие: Конституция Италии предусматривает свободу преподавания.

Итак, через четыре года у меня в руках была груда обкатанных фотокопий. О публикации этой двуязычной махины можно было только мечтать. Венецианское издательство «Кафоскарина» заинтересовалось, но типография запросила неподъёмную сумму, тридцать миллионов лир. Компьютера ещё не было, наборщик не знал кириллицы.

Вопрос отпал. И воз был бы поныне там, не случись чуда в лице Ханса Дайхмана, немецкого антифашиста, застрявшего на всю жизнь в Италии. С Хансом и Луизой меня познакомил мой старый приятель Габриэле Аббадо, брат дирижёра; они с Луизой кончали вместе архитектурный факультет.