Все эти два года непрестанной переписки графа с Римом я надеялся, что каким-нибудь образом все же удастся избежать войны, хотя и понимал, что после того, как все южные богатейшие провинции были обещаны стае голодных рыцарей и солдатне, они уже не могли не напасть на нас.

Странно, еще совсем недавно сама мысль как-то потревожить покой находящегося в близком родстве с королями Франции, Англии и Арагона графа Тулузы казалась невозможной. Теперь мир перевернулся, черное сделалось белым, а белое – черным. Раймон готовился к новым испытаниям.

18 июня 1209 года я воочию увидел своего хозяина, восходящего на собственную Голгофу недалеко от Тулузы в местечке Сен-Жиль. Одетый в одну длинную рубаху каявшегося грешника, с распущенными волосами, босой, по центральной улице города, окруженный служителями церкви и улюлюкающей толпой, шел самый богатый и знаменитый граф Тулузы – Раймон Шестой.

Я был там, потому что такова была воля моего сюзерена. Был и ничего не мог предпринять. Вместо этого я двигался с толпой зевак, не сводя взгляда с моего графа, в тщетной надежде увидеть в его глазах приказ вмешаться и уничтожить его врагов.

Вместе со мной в Сен-Жиль переодетые под простых горожан находились мои лучшие ребята, готовые по первому сигналу варить кровавую кашу.

Но приказа действовать не последовало. Не привыкший ходить босиком Раймон то и дело натыкался на мелкие камешки, сбивая себе ноги. В его руках горела свеча, пламя которой он слегка прикрывал рукой. В какой-то момент порыв ветра бросил ему в лицо горстку мелких камешков и растрепал волосы, но, дивное дело, свеча осталась гореть, ее ровное пламя лишь слегка вздрогнуло, но не погасло.

Вместе с процессией мы дошли до площади у городского собора, где на специально возведенном помосте нас уже поджидали разодетые в пух и прах церковники – три архиепископа, девятнадцать епископов, а также, насколько я понял, и все окружное духовенство. Невольно я пересчитал своих врагов, отмечая, кого из них убью раньше, решись Раймон показать, кто здесь истинный хозяин. Я сбился со счета, когда взгляд мой невольно упал на лисью морду папского легата Милона, и понял, что почетнее всего, для такого человека, как я, будет, прежде всего, разделаться с этой мразью. Хоть на том свете будет что вспомнить.

– О, мой господин! – мысленно обратился я к нему, продолжая начатый накануне разговор. – Мучительно для ваших верных вассалов видеть вас унижающимся перед этими дьяволами. Одно слово – и мы перестреляем их всех до единого. Мои лучшие лучники давно ждут на крышах окрестных домов.

– Чтобы потом они перебили вас? – Раймон отмахнулся от меня, думая о чем-то своем.

– Пусть мы погибнем, но зато погибнем с честью, и последующие поколения будут слагать о нас песни, и слава наша не померкнет в веках.

– Если вы открыто нападете на представителей церкви – у вас уже не будет никаких потомков, потому что их всех вырежут. Папа Иннокентий Третий уже дал понять, что не собирается оставлять здесь камня на камне, сказав, что Тулуза нуждается во втором потопе. Согласись, друг Анри, потоп – хороший образ, он чисто вымоет все вокруг, для того чтобы понтифик мог заселить наши земли благочестивыми католиками.

– Но это же невозможно для истинных рыцарей – видеть то, что будет происходить в Сен-Жиле, и не попытаться вмешаться! Как сможем мы жить с таким позором? Предки проклянут нас из своих могил за то, что мы выдали своего сеньора и...

– Рыцарская честь... – Лицо Раймона почернело, вены на висках набухли, в какой-то момент мне показалось, что он сейчас падет мертвым. Я подскочил к графу, но он отстранил меня властным движением руки, после чего вынул платок и, приложив его к носу, сел на свое место у окна, задрав голову к потолку. – Что значит ваша или моя честь, если мы не сумеем уберечь от опасности то, что нам доверено? Кому нужен рыцарь, сохранивший в чистоте свою честь и доброе имя, но позволивший при этом врагам топтать копытами коней свой народ, который он призван защищать? Трудно, Анри, сражаясь, не запачкать свой плащ и нагрудник кровью. Трудно, лучше сказать – невозможно.

Видя, в каком состоянии находится ее супруг, донна Элеонора оставила свое вышивание. Намочив платок водой, она начала обтирать лицо Раймона.

– Если моя миссия состоит в том, чтобы потерять самое дорогое, что есть у рыцаря, – честь, значит, я положу и ее на алтарь моего графства, – изрек через какое-то время он.

– Выше чести стоит душа, – раздался мягкий голос госпожи, ее белые руки в драгоценных перстнях и браслетах мелькали длинношеими птицами возле некрасивого лица тулузского графа.

– И так плохо, сердечко мое, – улыбнулся Раймон супруге, – а ты предрекаешь, что, потеряв честь, я утрачу душу. А ведь даже первое страшит меня и приводит в ужас при одной мысли, что, потеряв честь, я не смогу уже открыть дверь в вашу спальню. Ибо вы, без сомнения, отвергнете рыцаря, опозорившего свое, а значит, и ваше имя.

– Если мой рыцарь даже утратит само право называться рыцарем и будет принужден скитаться по свету, выпрашивая милостыню, в тот же момент я оставлю украшения и дорогие наряды, надену на себя рубище и пойду за ним. Или скроюсь за монастырскими стенами, чтобы никто больше, кроме моего супруга, не смог прикоснуться ко мне.

В этот момент донна Элеонора была сказочно прекрасна, и я, поклонившись, вышел из зала, не желая мешать Романе, быть может, в последний раз быть счастливым.

По правде говоря, наблюдая за тем, как воркуют между собой Раймон и Элеонора, я невольно преисполнился восторга, решив, что мой сеньор наконец остепенился и, найдя свою любовь, станет верным мужем благородной донны.

Ничего подобного. Не успел я и пару раз перекинуться в картишки с офицерами стражи, как передо мной возник сам Раймон.

– Черт тебя возьми, Анри! Ну почему ты всегда занят своими делами, в то время как я хочу, чтобы ты занимался моими?! – выкрикнул он с порога, не замечая поклон и знак внимания своих офицеров.

В следующее мгновение мы вылетели с ним во двор, где нас поджидали слуги и превосходные кони.

– Могу я осведомиться, куда мы так спешим? – спросил я Раймона.

– Как куда? К донне, укравшей мое сердце, конечно. К прекрасной Геральде из замка Лавор! Вот куда.

Любовная осада замка Лавор длилась несколько дней, за которые Раймон испытал все оружия бога Амура и, наконец, был вынужден признать, что дама Геральда – поистине неприступна и целомудренна. Правда, это обстоятельство никак не повлияло на то, что Раймон продолжал любить прекрасную донну всю оставшуюся жизнь, то и дело вспоминая о ней.

На паперти против церковных дверей Раймон опустился на колени перед аналоем, на котором лежали священные реликвии и дары Христовы.

Раймону подали какую-то бумагу, и, сощурившись, граф прочел одно за другим все приписанные ему прегрешения, от первого до последнего. После чего он поклялся впредь не нарушать законов церкви и во всем беспрекословно подчиняться повелениям Папы и его легатов. Не предпринимать ни единого шага без дозволения на то церкви.