Говорят, там – исламская диктатура, а что такое диктатура, да еще исламская, молодой капитан представить себе не мог, не укладывалось это у него в голове. Впрочем, он себе не мог представить и то, что такое демократическая диктатура, хотя становление ее происходило у него на глазах, капитан и сам, будучи старшим лейтенантом, принял участие в двух или трех митингах и довольно охотно горланил вместе со всеми: «Долой КПСС!» Впрочем, партийный билет он не сдал, оставил себе на память.

Горы были неподвижны, только из недалекого ущелья наползал в долину слоистый полупрозрачный туман, обволакивал камни, оседал сгустками в низких местах.

– Товарищ полковник, пойдемте в саманный домик, – предложил капитан, – туда сейчас блюдо жареной форели принесут. Ребята в реке наловили.

В ответ Петрович отрицательно качнул головой, клацнул колпачком старой зажигалки, раскуривая очередную сигарету.

– Есть совсем не хочется, – сказал он.

– Товарищ полковник, так и с лица сдать можно, – попробовал пошутить капитан. Получилось неловко.

– Ничего, я не дамочка, обойдусь тем, что имею. По мне пусть хоть один череп, обтянутый кожей, останется, лишь бы ребята вернулись…

Петраков отдыхал, лежа в маленькой плоской лощинке под засохшим кустом. Неподалеку прямо по целине прокатил грузовичок с кашляющим мотором. За рулем сидел человек в дырявой соломенной шляпе – явно не начальник, не представитель власти, – местный житель.

Впрочем, местные жители, как и пацанье, собиравшее финики в роще, могли оказаться куда более опасными в этой стране, чем представители власти.

Во-первых, все местные жители – стукачи, во-вторых, если они обнаружат Петракова, то цацкаться, как может цацкаться с ним начальник, не будут – соберутся в кучу и забьют камнями. Петраков проводил грузовичок взглядом и опустил голову.

Боль измотала его, от усталости не хотелось ни о чем думать, не хотелось бороться – ни сил, ни желания уже не было, осталось только упрямство, то самое редкостное упрямство, которое ошибочно называют и мужеством, и волей к победе, и чем-то еще, – единственное, что не давало майору угаснуть совсем, сдаться. И вместе с тем Петраков хорошо понимал: он не сдастся никогда. Нет такой силы, которая согнула бы его – умрет он, но не сдастся. Петраков слишком хорошо знал себя.

Несколько минут он лежал молча, потом зашевелился: ему показалось, что он слышит шум дождя. Где-то совсем рядом, вызывая щемление в сердце и одновременно – благодарное тепло в висках, шел дождь. В этой ошпаривающей жаре, в пекле, в котором с тела слезает кожа, словно бы человек загодя, до собственной кончины попал в ад, спасти мог только прохладный частый дождь.

И он шел – несильный, сплошной полосой, густой, шуршал в листве, стучал о землю. Петраков неверяще повозил лицом из стороны в сторону и приподнял голову.

Дождя не было.

Продолжало жарить яростное солнце. Оно привычно растеклось по всему небу, хотя центр этой вселенской желтизны – маленькая темная точка, похожая на зародыш в гигантском курином яйце, – сместился к горизонту, словно бы не выдержал собственной тяжести, и так, в смещенном состоянии, и застыл.

И все-таки майор слышал звук дождя. Где-то далеко, очень далеко шел нормальный московский дождь, по которому очень скучают столичные жители, если он долго не идет, но как только пойдет, начинают ругать, особенно преуспевают в этом пенсионеры, потому что в таком дожде здорово болят кости и им приходится чаще обычного бегать в аптеку за растирками и таблетками, а вот грибники на тихие косые струи молятся.

Как-то Петраков находился на сборах под Калугой. Погода была ненормальной – все время шел дождь. К Петракову приехал брат. Младший на два года моложе его, не столь измотанный жизнью, удачливый – брат блестяще закончил один институт, потом второй и уверенно чувствовал себя среди современных богатых акул.

Петраков находился на полигоне и занимался тем, что мог позволить ему обкладной негромкий дождь – вода на небе словно бы просеивалась сквозь сито, а потом на скорости устремлялась вниз, – изучал, как дождь способен влиять на полет пули, искажать, уводить в сторону цель, либо вообще растворять ее.

Брата провели к Петракову. Обнялись.

– Ну вот, – сказал Петраков брату.

– Что «ну вот»?

– Возмудел и похужал, как говорили у нас в Харьковском летном училище.

– Годы-то идут, – с далекой, неожиданно грустной улыбкой отозвался брат, – жаль, что их нельзя отмотать назад, как какую-нибудь пленку – не получается.

– Не огорчайся, это ни у кого не получается, не только у тебя.

Брат кивнул, соглашаясь, глянул вверх и поднял воротник плаща – дождь усилился, звук его сделался сильнее, мелкая глухая дробь переросла в сплошной шум. Через полминуты брат достал из сумки зонт и раскрыл его. Произнес недовольно:

– Вот тебе и «ну вот».

– Ничего, не раскиснем.

– Сколько мы с тобой не виделись?

Петраков, загибая пальцы по месяцам, посчитал. Лицо у него сделалось виноватым.

– Больше года.

– А еще называешься – брат. Совсем не стремишься увидеть родные лица.

– Да ведь я все время в командировках, – удрученно произнес Петраков. – Из одной попадаю в другую. И так по кругу.

– Это тебя, брательник, не оправдывает.

– Знаю.

Брат с интересом глянул на линию разнокалиберных мишеней, выстроившуюся в сорока метрах от них.

– Мне сказали, ты очень лихо умеешь стрелять.

– Это все молва. Злые языки страшнее пистолета, – Петраков махнул рукой.

– Да не-ет… Те языки были совсем, во-первых, не злые, а во-вторых, уж больно серьезное впечатление они производили. Ну покажи, как умеешь стрелять, а!

Петраков достал из подмышечной кобуры «макаров» – не самый лучший пистолет из существующих на Земле, «грузило», а не пистолет, выщелкнул обойму, посчитал патроны. Их было шесть.

Вскинув над собой зонтик, Петраков зашагал к мишеням. Поставил шесть спичечных коробков знаменитой местной фабрики. Раньше всей стране были известны калужские спички «Гигант». Производство их сошло ныне почти на нет, коробки с красочными этикетками, изображавшими то космические корабли, то города-герои, исчезли невесть куда, спички стали упаковывать в неряшливые картонные коробки, на одной стороне которых имелась синяя, расплывчатая, будто бы выведенная плохими чернилами надпись «спички», на другой – изображен фирменный знак «Гиганта», круглый, небрежно тиснутый – то ли солнце это, то ли распустившийся подсолнух с кривыми лепестками, то ли еще что-то…

Спичечный коробок был идеальной мишенью для стрельбы – аляповатая блямба хорошо видна издали.

Стрелять с того места, где стоял брат, было удобно, но Петраков решил не нарушать правила безопасности – отошел в сторону, к луже, посреди которой краснел здоровенный кирпич. Откуда он взялся тут, на полигоне, было непонятно.

Петраков ногой ковырнул кирпич, ставя на попа, пристроился на нем одной ногой. Другую ногу пристраивать было некуда, она повисла. Он ударил из «Макарова» едва ли не очередью – такими частыми были хлопки выстрелов. И один за другим унеслись за бруствер «линии поражения» спичечные коробки. Можно было