Стоял самый конец октября, то благословенное проклятое время, когда все ждет снега. В этот раз я ждал его особенно. Хотелось, может, ночью, может, хоть ненадолго пройтись по тонкой, тающей корке, оставляя следы. Травы, цветы, деревья, все засохло и умерло, земля стала твердой, как бетон, и болезненной, по утрам ее обметывал иней. Дым каминов и сжигаемых листьев смешивался, и в этом запахе отчетливо звучало, что нет, в этом устроенном не для нас раю мы не жильцы и скоро покинем его. В назначенный день Анна посадила Нину и Мариечку в коляску и отправилась гулять, но не повернула к парку, а спустилась с горы к реке. Я ждал ее у моста через Самбр с заранее купленными билетами. В одном из двух чемоданов лежали вещи Анны и детей, которые она успела вынести из дома на наши последние встречи. Оставив коляску в незаметном закутке вокзала, мы взяли детей на руки и вышли к поезду до Антверпена.

Терриконы скрылись, и наш вагон как бы спланировал в долину, расчерченную дорогами. Детей укачало, и они заснули, а мы не могли оторваться от окна. По полям гуляли коровы, раскрасом напоминавшие мрамор, из перелесков торчали почерневшие шпили церквей, а затем потянулись до горизонта строгие линии каналов. Один из них оказался двойным, с дорожкой посередине, и там, между двумя рукавами, ехала фигурка на велосипеде. У домов, крытых бурой черепицей, прикорнули не телеги или автомобили, а катера и лодки под парусом. Миновав несколько городков, поезд въехал в Мехелен, и мы увидели церковь с башенкой и куполом, нахлобученным еще одним куполом так, что конструкция напоминала перехваченный бечевой ночной колпак. На следующем перегоне в окно хлестнули ветви орешника, а поодаль промчались березы. Показалось, что мелькнула и липовая аллея, похожая на ту, что вела от ярцевского дома к переезду. Вскоре блеснула река, и состав нырнул в подземелье, в вагонах включился свет. За окном теперь неслись мрачные своды и коридоры, и наконец паровоз вынес нас вверх, в залитое светом огромное пространство вокзала, со стеклянным потолком. Сойдя на перрон, мы стояли несколько минут зачарованные, держа за руки детей, оглушенных шумом толпы. Я рассматривал потолок: несущие дуги с медными заклепками, кованый узор, цветы, перевитые лентами. Солнце било сквозь витражи, и вокзал был похож на храм. Вход в зал ожидания напоминал царские врата, а стена над ним — иконостас, где сияли корона, скипетры и животные-апостолы. Люди в униформе подметали перрон, величаво, заложив за спину руки, следили за порядком, вылезали из паровозов — все они казались сосредоточенными служителями храма. Я догадался, почему именно здесь оказался такой вокзал — у кого-то я вычитал, что в начале века Бельгия была второй по мощи империей мира, а Антверпен служил ее главной гаванью, местом, встречающим заморских гостей, да и соседей, и, наверное, поэтому поразить их роскошью и великолепием казалось Леопольду Второму необходимостью. Война смешала и без того пересданные карты, империи рухнули, но служители храма оставались исполненными достоинства и протирали свои подсвечники, хотя снаружи вокзал выглядел закопченным и пыльным.

Вместе с толпами, циркулирующими вдоль иконостаса, мы повернули к вратам и вышли в них. По ту сторону, под нами, оказалась яма зала ожидания. Я вздрогнул, увидев медальоны, похожие на советские колосья в снопе в лавровом венке. На других медальонах были вылеплены жезл Гермеса и львы с надписью «Рах». Выбравшись на улицу, мы сели на тумбу. Анна достала еду для детей, а я сориентировал план, который мне пожертвовал Леон, коллекционировавший брошюры с картами городов. До порта идти оказалось недалеко и почти все время по прямой. Улица бушевала, бурчала неслыханными говорами, была полна людьми в кожаных фартуках и бушлатах. Толпы обтекали киоски, тележки с выпечкой, овощные лотки, с которых продавали разноцветный лук семи сортов. На ближайшем перекрестке мы уперлись в высокий дом с окнами-иллюминаторами под крышей и пузатыми витыми балконами. «Вот бы в таком жить, — сказала Анна, поставив чемодан. — Поселиться бы здесь и никуда не ездить, и пусть даже целый день под окном кричат». Справа вдали вонзались в небо две иглы — шпили заречной кирхи, странной, узкой, как вилка. Со всех сторон на нас смотрели каменные люди, прометен, афины паллады — казалось, весь сонм богов и героев спрятался в нишах, среди колонн, и теперь пялился на нас, уговаривавших Нину и Мари потерпеть еще чуть-чуть, и будет булочка в кафе.

Впереди над головами афин замаячил очень высокий дом. Он подпирал потолок низко летящих облаков, и я сразу понял, отчего американцы называют такие башни небоскребами. Метров сто не доходя до него, мы усадили детей в соломенные кресла patisserie. Заказав кофе, какао и сдобу, я оставил попутчиков отдыхать и пошел смотреть, как нам сократить маршрут до порта по переулкам. Трамвайные пути в довольно тесном проезде огибали небоскреб слева. Я протискивался по узкому тротуару и напротив входа в башню столкнулся с медным барельефом. Крылатые женщины в шапках наподобие египетских, в длинных одеждах с прорисованными складками держали в руках предметы: весы, гроздь винограда, теодолит, шестеренку — жрецы нового мира, скорбные и величественные. Этот новый мир поглотил старый, где остался отец, имение Лопухиных, голодные разбойники, пытавшиеся схватить его, конного, за стремя, Фосины доски. Частью растоптанная и сожженная, частью нетронутая или мгновенно отстроенная Европа вставала из пепла, я бы мог изобретать здесь новые механизмы или заняться аэрофотосъемкой. Да, мы будем здесь вечными etrangers, но сейчас после войны воцарилось благоприятное отношение к переселенцам. Так какого черта мы выбираем для Нины с Мари и будущих детей ту же безжалостную и к своим, и к чужим родину? Ни мне, ни Анне не было это ни понятно, ни подвластно. Нас влекла ветхая, кровная вина. Мы сознавали ее и обсуждали, но все равно шаг за шагом приближались к пароходу. Кому будет лучше, если мы вернемся? Проверить, живы ли родные, можно было только лично — из-за нависшей войны с американцами письма вряд ли доходили до них. Конечно, они давали понять через сны, что ждут меня, но надеяться на снисхождение чекистов и справедливый суд было смешно. Если чекисты вычислили меня, значит, срочно возьмут и посадят надолго, и семья получит еще одно горе, клеймо, а вовсе не брата и сына. У Анны же вообще нет близких родственников. Так к чему мы стремимся? Пройдя чуть дальше, я оказался на площади перед собором. Его навершие, узорчатые купола были похожи на люпины из нашего сада.

Я вернулся к patisserie, когда Нюра уже волновалась, что полиция арестовала меня за похищение детей. Мы заспешили по разведанным проулкам между мрачных кирпичных домов к порту. До отправления оставалось несколько часов. Почти вся портовая набережная Шельды оказалась спрятанной под деревянные двускатные навесы, на чьих фронтонах был вырезан тот же герб, что на вокзальном медальоне, — якорь, обвитый канатом, руль, шлем Гермеса с крыльями и двумя змеями. У одного из навесов приютилась будка «Passport control». Служащий проверил документы и выпустил нас к судам. Те стояли вдоль берега, а некоторые на рейде. От одного из них отошел медицинский катер с красным крестом и причалил неподалеку. Матросы подцепили носилки с больным к лебедке, и та медленно перенесла их на сушу. Гигант-сухогруз бросил якорь на середине Шельды, и к нему уходили катер за катером, таща обратно карго. Сухогруз привез бананы, и докеры вскидывали на плечи их огромные гроздья и несли на склад.