Мы стали видеться каждую неделю, бродили среди терриконов, а когда начинались дожди, прятались в пиццерию. Туда не заглядывал никто, кроме итальянцев. Чужаками мы сидели среди других чужаков, шумных. Частые визиты Анны к швее могли насторожить свекровь, и однажды Анна написала мне письмо с неизвестным адресом, а также датой и временем. Это было кафе на окраине города рядом с парком Ламбер, там пекли особенно вкусные вафли. Анне надоело бояться, и она явилась в кафе с двойной коляской, где сидели Мари-Роз и Нина в белых платьицах. Они оказались ужасно вертлявыми, знали русские слова и все время пытались вылезти из коляски и уйти из кафе. Обе совершенно не стеснялись меня и не слушались Анну, которая беспрестанно хлопотала вокруг них. Принесли вафли с горьким шоколадом, дети сосали пюре из бутылок, и мы наконец-то наслаждались. Мари быстро опустошила свою бутылку и направилась к соседнему столу. Я догнал ее и взял на руки. Мари выгнулась и, изготовившись плакать, потянулась к Анне. Подхватив ее поудобнее, я заговорил: «Ну, дорогая, ну давай дадим маме спокойно поесть. Пойдем посмотрим, кто там сидит». Мари заинтересовалась, и мы подошли ближе к клетке в углу зала. За прутьями сидела птица, которая то склоняла голову, то выклевывала что-то из полупустой тарелочки, где кончились зерна. Мы какое-то время смотрели друг на друга, и затем я сказал: «Соловей». «Сяулей», — пролепетала Мари. Подбежавшая Нина обняла мою ногу и осторожно выглянула из-за нее, будто в клетке сидел дракон. «Не бойся, — сказал я. — Давайте отойдем подальше, он отвлечется и, может быть, нам споет». Но соловей петь не стал, и мы вернулись к столику. Анна собирала ложкой остатки шоколадного крема и смотрела на меня.

Тем временем у прилавка закипал скандал. Отутюженный господин при галстуке, с седыми зачесанными назад волосами ругал того самого громилу с куклой, которого я встретил в свой первый день в Шарлеруа. Громила оставил коляску на улице, взял свою девочку на руки и выбирал с ней шоколадные трюфели. Господина же это возмутило, и он кричал: «Пора положить этому конец! Вы должны ответственно относиться к себе». Громила, крепко обнимая куклу, одетую на этот раз в жакет, говорил: «Вы очень грубы. Немедленно перестаньте кричать при ребенке». Тот обхватил голову руками и сказал как можно спокойнее, взяв отца за предплечье. «Вы что, не понимаете, что это не ваша дочь». Показалось, что громила сейчас расправится с ним, но тот наклонился к господину и сказал как бы по секрету: «Да, я понимаю. Я знаю, что это не моя дочь. Но не могу же я прямо так сказать ребенку». Собеседник его всплеснул руками и, бормоча ругательства, метнулся к выходу. Анна сидела, упав лицом в руки. «Знаете что, — сказал я. — Пойдемте тоже купим трюфелей. Горя вокруг много, но с нас хватит». Нина с Мари понеслись к прилавку наперегонки. Когда мы выкатывали коляску на улицу из тамбура, Анна поцеловала меня в лоб.

Как ни странно, после этого поцелуя эротика отпустила меня и, напротив, все чаще стали сниться особые сны. Я даже завел тетрадь и начал записывал их, надеясь, что однажды мне откроется закономерность.

Sur quinze. Сад, похожий на наш. Мы что-то подбираем: делаем работу. Нас несколько. В боковой ход, который открыт, входят еще женщины и другие люди. Они все смеются и быстро подходят к нам работающим. Собралось много народу. Здесь и мама. Появились столы и все садятся есть. Я все работаю. Оказывается, хозяин сада un anglais и у него сын. Все поели и исчезли по одному. Уходит-исчезает и мама. И бани нет, нет и орешника. С одной стороны дома оказывается сухой неглубокий ров. Я постоял на пороге и собирался уходить. Я одет в лохмотья и опорки. Перед моим уходом приходит нищий anglais и хочет задобрить хозяина. Просит меня — сам боится передать ему два битых зеркала. Я не соглашаюсь. Он просит. Хозяин, не отец, а кто-то другой, выходит и спрашивает: в чем дело? Вот, говорю. Он берет из рук нищего одно зеркало, смотрит внутрь.

Чем дольше мы встречались с Анной — а встречались мы, как правило, в разных местах, и я ждал ее по часу и больше и брал с собой задачник с дифференциальными уравнениями, — тем чаще и чаще ко мне приходили родные и тем острее мне хотелось поговорить с ней об этом. Но всякий раз меня останавливал стыд, к тому же внутри еще не созрела главная мысль, о которой я хотел знать ее мнение. Эта мысль роилась в виде облака из еще нескольких и не сразу превратилась в ту каменную глыбу, которая долго прижимала меня к земле сильнее гравитации: я понял, что не смогу не вернуться. Как бы омерзительно и страшно ни было, существовало что-то сильнее меня, что вторгалось в мои сны и тащило, волокло меня на родину. Письма, которые я писал все три года, на улицу Крестьянскую, да и в Вышегор знакомым, оставались без ответа.

Я измучился настолько, что пересилил себя и решил выяснить, как теперь можно вернуться, в репатриационном пункте с вывеской «UNRRA». Дежурный выдал мне памятку с телефоном и адресом советской миссии в Брюсселе. На вопрос, что он знает о судьбах вернувшихся, дежурный пожал плечами, но взгляд его указывал, что он все-таки что-то знает и знание это сложное. Мама, девочки, отец больше не маячили у меня перед глазами полустертой фотографией — они являлись мне в разных снах поодиночке. Они не звали меня, а просто существовали рядом в этих снах, то появлялись, то исчезали; не качали головой, даже не смотрели с укором — но было ясно, что они меня ждут.

Sur trois sept. Идем по кладочкам через грязную реку с глинистой водой. За мной Марго. Лица ее не вижу, как бы созерцаю ее присутствие. Пройдя середину реки, на второй половине я лег на доску. Сзади Марго говорит «что же мне делать, я не перейду». Я что-то ответил и стал немного ползти. Доска перевернулась и я упал близко от берега, и не обмочился и не испачкался. Забрался на берег, зову Марго, но та упала в реку и исчезла. Больше не слышал и не видел ее.

После объяснения с Анной насчет Орши я все больше склонялся к тому, что существуют искривления времени и пространства, а также есть непознанные нами свойства передачи информации внутри них — что-то похожее рассказывал Воскобойник на физике о категории пространства-времени. Квантовые состояния двух объектов могут быть взаимосвязаны — изменился один, а где-то далеко от него изменился другой. Если мы состоим из частиц, то, может быть, что-то похожее происходит и с нами? Или, помню, обсуждали время: допустимы такие искажения, когда наблюдатель оказывается в особой позиции к событиям и теоретически может увидеть нечто из прошлого. Конечно, я не понимал, как это может происходить, но в случае с Анной я не мог ошибиться — там, у барака для остарбайтеров, точно была она. Сны же были слишком реальны, в них оказывалось столько деталей о родных, сколько я не помнил — но там, в грезах, узнавал. Каким узлом мама завязывала поясок. Вылезавший из пола гвоздь, за который цеплялись шерстяные носки всех, пока Толя не вбил его как следует. Острые надрезы веток яблони — отец почему-то был убежден, что подрезать надо именно так.

Я начал этим снам верить и, просыпаясь, горько плакал и тянулся за сонником и карандашом. Вдруг наш сад жив? Вдруг дом цел? Моим наверняка тяжело, но меня же расстреляют или увезут на десятки лет, как отца. С другой стороны, в народной армии я не запятнал себя кровью, я не брал боевое оружие в руки, не подписывал приговоров, не участвовал в военном суде на стороне наци. Пусть я увижу своих и хоть как-то помогу, а потом пусть берут, на суде я все расскажу, как есть. Но — жужжал мне комар, которого никак не удавалось прибить, — ты можешь просто не доехать до родных: тебя возьмут сразу. Я падал на кровать, надеясь, что просто провалюсь в черноту, но они выходили всегда откуда-то сбоку, не сразу, по одному и двигались за мной. Сны не отпускали, даже когда компаньонам Леона надоело уговаривать меня поработать в их бюро и они едва ли не насильно повезли меня смотреть на их контору во Франции. Я существовал как бы в тумане и запомнил лишь, что стены и перегородки бюро состояли целиком из стекла, только по углам возвышались каменные столбы. Я придумал им станок, на котором с помощью сменной матрицы можно было штамповать разную бижутерию. Но когда за завтраком они втроем предложили мне стать главным конструктором, защитить станок патентом, перебраться к ним в Мец — мне привиделось, что за окном быстро-быстро прошла Марго. На самом деле это была какая-то служащая, даже не слишком похожая, и я понял, что если даже не сойду с ума, то все равно не смогу жить, не попытавшись узнать, что с ними случилось.