В апреле Калман Орен повесил латунную табличку в узком коридорчике своей квартиры, между вешалкой и снимком двух его сыновей в возрасте девяти и десяти лет, наряженных морячками. Она скромно и печально поблескивала в предзакатные часы.

Подобно многим, родился я в один прекрасный день весной 1936 года, в самом конце астрологического календаря — под знаком Рыб, не имея ни малейшего желания ввязываться в эту сомнительную авантюру. К моему большому огорчению, в тот день не произошло ничего особенного, ничего достойного появления героя в бесконечной цепи времен, — скажем, знамения из других миров, — а потому я расскажу о неприятном событии, случившемся в бане «Диана» в день моего рождения. Баня «Диана» на улице Хмельной — роскошное произведение искусства в турецком стиле — отказала в тот день своим посетителям в водных процедурах, поскольку банщики забастовали.

— Теперь ты и сам видишь: что-то в этой стране неладно, — заявил моему отцу мой дед (по материнской линии), владелец текстильной фабрики, когда они, разочарованные, стояли у запертых ворот. — Забастовка в бане! Да где это слыхано! Помилуй нас Господь!

— Труженики бань, — ответствовал ему отец, найдя синоним банщикам и заменив единственное число на множественное, как свойственно левым, — они такие же рабочие, как и другие.

— Ладно, не будем затевать бессмысленный спор, — произнес дед, проявив, как положено, мудрость, — особенно в день, когда у тебя родился сын.

— Не вижу никакой связи, — возразил отец, и тоже оказался прав, после чего мужчины направились к роддому внимать моим отчаянным воплям.

Только сейчас, когда мы уже приступили к нашей повести, я сообразил, что ничего не сообщил о своей генеалогии. Впрочем, моя ли это вина? Из-за того что каждое поколение постоянно сводилось на нет и начинало все с нуля, моя семья не предприняла ни малейшей попытки сохранить и запомнить свою историю. В то же время, например, в скудных хрониках моей семьи запечатлен некий добропорядочный буржуа, который по ночам тосковал всем сердцем по утраченным традициям, а днем скупал медальоны с изображениями чужих предков; сын же его уже занимался ткацким или сапожным ремеслом и жил в другом городе или в другой стране.

Одним словом, не было у моей семьи ни старого дома, набитого ненужными вещами, ни родословной в роскошном переплете, которую глава семейства зачитывает ежегодно, в установленный день, ни писем, ни картин. Фотографий — и тех почти не осталось. Кем же гордиться, кем хвастаться в часы примирения? Должен ли я теперь построить генеалогическое древо, как полагается? Мой друг, Алекс Донен, может привести из казино Форж-Лез-О сотню свидетелей того, как некий человек пытался продать мне древний аристократический титул за несколько жетонов для рулетки, а я гордо отказался. Из принципиальных соображений.

Есть, правда, один человек… но о нем мне как-то неловко рассказывать. Это брат моей матери, актер киностудии «Уфа» в Германии, как две капли воды похожий на Полу Негри — за исключением носа. Благодаря своему перебитому черному клюву и буйной шевелюре цвета воронова крыла он всегда получал роли злых визирей при индийских царях, роли ацтеков, готтов и вождей индейских племен.

Большого успеха ему это, однако, не принесло. Возможно, в душе он питал отвращение к бурному миру кино, возможно, лозунг великого Мурнао «Не играй — думай!» не годился для его сложной наследственности. Как бы то ни было, студию «Уфа» он оставил и эмигрировал в Америку, где начал работать на радиостанции, вспоминая о днях былого величия и упиваясь разноцветными коктейлями, которые он восторженно описывал в письмах к моей маме. Он даже сам изобрел один коктейль — «Черный магараджа». О его составе я не стану распространяться, дабы не перегружать это жизнеописание излишним количеством алкоголя.

Дед мой (по отцовской линии) был человеком набожным и уважаемым в своем местечке. Если и закрадывалось в его душу когда-нибудь какое-нибудь недоброе чувство, то разве что зависть к брату, чей сын был раввином возле Ломжи. Судьба не очень баловала моего деда: его старший сын в 1905-м стал революционером, мой отец присоединился к нему в юном возрасте, и старший брат записал его в ремесленное училище. Восемь месяцев дед, мрачный и одинокий, ожидал возвращения младшего сына. Не дождавшись, отправился в Варшаву за сорок бесконечных километров, «за семьсот лет», как говаривал мой дядя (о нем речь впереди), и после чудовищной ссоры со старшим сыном привез домой младшего, который больше не упрямился и не рыдал, а был скорее колючим и чужим.

Дед, прекрасно разбиравшийся в священных книгах, которые проливали свет на любое событие — и то, что уже было, и то, что еще будет, — почувствовал себя в непроглядной тьме, и слезы полились у него из глаз. Увидев сурового старика, сидящего в телеге плачущим, отец мой стал целовать его и говорить ласковые слова, но, когда старик спросил, останется ли он с ним навсегда, юноша выпрямился и замолчал.

Итак, отец уже жил в Варшаве, правда, не так, как дед, который всю жизнь изучал Тору, а совершенно свободно, но и без тени технократской заносчивости — он ведь был шофером и механиком, а в те времена профессии эти считались редкими и вызывали почтительное удивление.

Он читал «Фольксцайтунг» и «Дзенник популярны», завтракал на улице Фавия, 42, обедал у «Цезаря Брута», пиво пил у Мойше Рабейну, высокого, худого и рыжебородого человека, постоянно носившего каскетку с черным верхом («дашек»), которую называют «еврейской шляпой». Летом он пил содовую и ел мороженое у Мойше Парадиза, низкорослого человечка, чью жену, длинную и тощую, прозвали «дер Бочьян» (цапля).

Почти каждый вечер отец ходил в театр. Он очень любил «Баладину», «Слезы Китая», «Дантона», «Толема» и «Мотке-вора». Слушал лекции каких-то известных социалистов, в те времена потрясавших легкомысленную Варшаву. Ездил в летние отпуска в Свидор, в свободные дни отправлялся на прогулки в окрестности Варшавы и читал Ромена Роллана на идише.

Мама? Мое первое воспоминание, связанное с ней, — это голубое небо, открывающееся моему взору из высокой детской коляски, которую мама, в черном пальто с чернобуркой и в шляпе, украшенной пером, везет по дорожкам Саксонского парка, не сводя с меня газельих глаз.

О своих первых годах мне нет нужды гадать: я знаю о них наверняка благодаря важному документу, попавшему мне в руки. У моего отца был друг, доктор Адам Н. Ледиг, весьма модный в Варшаве психоаналитик. Клиентов он выбирал себе очень мудро: и дам из высшего общества, и спекулянтов зерном, и манекенщиц, потому он не только зарабатывал бешеные деньги, но и мог себе позволить с шиком их тратить. Небольшое расследование, проведенное мной, показало, что д-р Ледиг был членом варшавского спиритического кружка «имени Алана Кардека», и один из знакомых клялся мне, что своими глазами видел в библиотеке Лондонского музея его книгу «Проверка умственных способностей у привидений».

Касательно же моих умственных способностей доктор предложил воспользоваться тестом Бихлера, что и было сделано, когда мне исполнилось восемь месяцев. К огорчению окружающих, тест обнаружил, что я отстаю в развитии на два месяца. Месяц спустя испытание повторили и нашли, что я отстаю на четыре месяца. Результаты поразили д-ра Ледига.