— Это феномен, — заявил он моему отцу и стал наблюдать за мной.

Три года спустя, незадолго до своего отъезда в Лондон, он передал моему отцу запечатанный конверт и сказал:

— Шимон, хорошенько храни этот конверт и, если у мальчика когда-нибудь возникнут проблемы, передай его психоаналитику.

Отец хранил конверт с результатами наблюдения за моим развитием, проводимого доктором, но во время одного из наших многочисленных переездов конверт сгорел.

— Адам, так что все-таки с этим Бихлером? — допытывался озабоченный отец.

Доктор казался слегка смущенным.

— Да не принимай ты это близко к сердцу, — пробормотал он, — я тебе говорю…

И они отправились в кафе «Камерное», где уже собрались друзья, чтобы пожелать доктору счастливого пути и выпить по глоточку виски, которое в то время было в Варшаве в моде: считалось, что от него наутро не болит голова и не тошнит.

Золотой осенью 1936 года несколько человек выехали из Варшавы и направились к реке Буг в сторону русской границы, многие мечтали об этом уже давно. Но не успели они отъехать, как их остановили двое полицейских, немецкий и польский. Полицейский-поляк, который родился на улице Дзельной и знал идиш не хуже сидящих в машине, мгновенно определил:

— Вы едете к большевикам.

Поскольку то была чистая правда, никто даже и не пытался его опровергнуть. Честно говоря, отец и его друзья не так уж рвались в Россию. Быть левым — это одно, а жить в России — совсем другое. Но у них не было выбора. «Немцы, — говаривал мой дядя, преподаватель философии в гимназии имени Кохановского, — они, конечно, народ великий и талантливый, только всегда оставляют другим небогатый выбор, потому что в их несчастной метафизике слишком много патологического».

Эти несколько человек все же предприняли вторую попытку, и им удалось переправиться через Буг. Ночью, в маленьких лодчонках, обернув тряпками весла, они переплыли реку под крики ночных птиц и плеск воды. Потом мой отец работал в каком-то учреждении со сложным названием, состоящим из множества букв и точек между ними.

— Хуже всего то, что вы троцкист, — сказал ему однажды сослуживец.

— Я вовсе не троцкист, — запротестовал отец.

— Это вы так думаете, — грустно ответил тот. — Люди полагают, будто их мысли что-то значат. Но с объективной точки зрения вы, конечно, троцкист.

— Нет-нет, — твердил отец с трогательной наивностью.

— Да что с вами говорить, вам никогда этого не понять, — заявил сослуживец заносчиво, но с оттенком горечи, присущей человеку, с младых ногтей постигшему суть подлинной диалектики.

Теплой летней ночью 1940 года в дверь нашей квартиры постучали.

— Вам дается десять минут на сборы, — сказали нам милиционеры.

— О Беотия духа, Спарта тела, Дельфы сердца, о бедная матушка-Россия! — горестно воскликнул мой дядюшка.

Так начались наши бесконечные скитания на всех мыслимых и немыслимых средствах передвижения по бескрайним просторам между Европой и Азией. Мы хотели вернуться на Украину и написали письмо товарищу Сталину, доброму царю-батюшке, которого обманывают злые бояре. Был даже получен положительный ответ, но география — наука сложная, и вместо того, чтобы оказаться на Украине, мы попали в Сибирь, на лесоповал. Хоть нам и было немного грустно без дома, без газа, без лекарства от головной боли, без фильмов студии «Уфа» и без дамских журналов, но скучать не приходилось. «Если человек дрожит, ему никогда не бывает скучно», — сказал один писатель родом из Милана. А к тому же там был такой чистый и здоровый воздух, такой белый снег! И среди этой белизны, под узким небом, иногда слышался вой волчьей стаи. Снега много, по нему идешь словно по глубокому рву. Ребенок видит вокруг себя только снег и узкую полоску неба. Этот движущийся клубок медленно прогуливается от одного конца барака до другого, так закутанный во все тряпки, которые только подвернулись под руку, что ни плюнуть, ни попикать.

Голова медведя возвышается посредине этой площади, это самый большой медведь на свете, он приближается к окну дома, почти сплошь занесенного снегом, и бьет лапой по крыше. Сквозь белые морозные цветы на стекле ребенок видит часть туловища и треугольник головы медведя; он слышит, как сотрясается крыша. Этот медведь ему нравится. Голова его наклонена вправо, он играет и удивляется.

— Мишенька, медвежонок, — зовет ребенок и касается заиндевевшего стекла. Морозные цветы тают, стекло покрывается паром от его дыхания, и тогда огромный медведь исчезает.

— Какой медведь? Здесь нет медведей, — успокаивает его отец.

— Ну конечно же, в Сибири медведи есть, — говорит мой дядя, преподаватель философии.

— Здесь водятся волки. Медведей здесь нет, — замечает капитан Ежи. — А если бы и были, к жилью они не подходят.

— Если нет медведей, так нечего рассказывать ребенку сказки. Это самый верный путь сделать его неврастеником, — говорит дядя.

Однажды к нам в барак заходят трое. «Золотоискатели, золотоискатели», — шепчут вокруг. Эти слова кажутся загадочными и волшебными первому поколению зрителей кинематографа. Мама жарит для золотоискателей картошку с луком. Среди них выделяется один, который не произносит ни звука. Он большой и сильный, а глаза у него красные, как у кролика. Он сидит между своими друзьями и курит самокрутки из газеты.

Его друг хочет купить у отца костюм:

— Твой костюм мне нравится!

— Зачем ему костюм, Боже праведный? — поражается мама, разглядывая его бородатое лицо и длинные грязные волосы. Тот щупает ткань.

— Так ты был немножечко буржуй? — спрашивает он отца.

— Нет, — отвечает отец.

— Как нет? — удивляется бородатый и скребет в голове. — Откуда же у тебя такой костюм?

— Заработал и купил, — говорит отец.

— А может, он вор? — говорит бородатый своему другу таким тоном, будто вор — это самая обычная профессия.

— И не буржуй, и не вор.

— Брехло, — говорит бородатый.

Красноглазый делает ему знак замолчать. Он немой. Назавтра, когда все мужчины уходят на работу, немой подходит к закутку, где я сижу и решаю задачи по математике. Мой дядя, учитель, занимается со мной. Он знает о мине замедленного действия, спрятанной в конверте д-ра Ледига. Я складываю дроби, а красные глаза следят за движениями моего карандаша. Дойдя до одной шестой плюс одна вторая, я останавливаюсь. Тогда красноглазый вынимает из кармана две вареные картофелины, разрезает их своим ножом и показывает мне, сколько получится.

После полудня золотоискатели исчезают.

— Бедняги, — говорит Трофим, один из старейших жителей нашего поселка, научивший нас местной житейской мудрости: «кто не работает, тот не ест, а кто не привыкает, тот помирает». — Бедняги! Идти в такой жуткий мороз! Вот люди!