— А что же Лесков?

— Он тоже спорил. Но как-то устало. Как будто устал говорить одно и то же. Я далеко стоял и разговора не слышал. Расслышал только последнюю фразу Лескова. Он сказал: «Нет, нет и нет! И не смейте ко мне больше с этим подходить!» Громко так сказал, почти крикнул.

— А что Тихий?

— Тот нахохлился и так посмотрел на Сергея Игнатьича… Как будто хотел увидеть его мертвым.

— Понятно, — сказал Турецкий и сунул в рот сигарету.

Имя майора ФСБ Эдуарда Тихого было ему известно. Он работал в команде полковника Рыцарева.

Картина получалась просто замечательная!

Теперь у Турецкого не осталось никаких сомнений, что недавние четыре убийства были прочно связаны между собой. Если принять все допущения за истину, то расклад получался следующий.

Генерал Абрамов возглавлял Управление ГУВД по охране правительственных и высотных зданий, к числу которых относится и Кремлевский дворец съездов. По словам коллег, Абрамов имел репутацию честного и неподкупного служаки. В итоге — его убрали. Отравили, если верить капитану Савицкому. А кто отравил? Полковник Прохоренко, который после смерти Абрамова тут же занял его место! Первое убийство.

Идем дальше. Коменданта Дворца съездов Лескова убили в лифте. Он тоже был не слишком сговорчивым человеком. И у него был явный конфликт с майором ФСБ Эдуардом Тихим, который, в свою очередь, работал и работает на полковника Рыцарева. Наверняка Рыцарев и отдал приказ о ликвидации старого коменданта. Второе убийство.

Далее. Старший лейтенант ФСБ Валентин Смирнов. Ревность и жажда наживы толкнули его на отчаянные действия. Он наверняка что-то «раскопал» на своего начальника — полковника Рыцарева. И наверняка пытался его шантажировать. И его, так же, как и генерала Абрамова и коменданта Лескова, тоже отправили на тот свет. Третье убийство.

И, наконец, четвертое убийство — убийство сотрудника «Мосводоканала» Олега Фомина. Этот, вероятно, слишком много знал. Или слишком много запросил. Попробовал красивой жизни, вошел во вкус и…

— Я вам хоть немного помог? — прервал размышления Турецкого его собеседник.

— Думаю, да, — ответил Турецкий.

Дверь тихо скрипнула, и Галя открыла глаза. Темный силуэт приблизился к ней. Галя испуганно вжалась в диван. Темный силуэт остановился рядом.

— Все в порядке? — раздался негромкий, хрипловатый голос Хасана.

Галя слабо усмехнулась и ответила:

— В полном.

— Я ослабил скотч, — сказал Хасан. — Руки не должны болеть.

— Наверное. Только они об этом не знают.

— Что? — не понял иронии Хасан.

— Ничего, — сухо ответила Галя.

Он немного постоял над ней молча, затем повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился, снова повернулся к Гале и неуверенно спросил:

— Слушай, а что ты там про тюрьму говорила? Тело — это тюрьма. Ты сама это говорила.

— Я тебя… не понимаю, — испуганно прошептала Галя.

— Ты Айману сказала: в теле — как в тюрьме, в себе — как в трюме. Ты же говорила!

— А, ты об этом. — Галя облегченно вздохнула. — Это были стихи.

— Стихи… — повторил за ней Хасан. — А еще можешь?

— Что?

— Стихами разговаривать.

Галя выпрямилась, тряхнула головой, чтобы убрать с глаз непослушную челку, и проговорила негромко, с величавой торжественностью:

Высокой горести моей

Смиренные следы.

На синей варежке моей —

Две восковых слезы.

В продрогшей церковке — мороз,

Пар от дыханья — густ

И с синим ладаном слилось

Дыханье наших уст…

Галя замолчала.

— Еще! — потребовал Хасан.

Она продолжила:

Отметили ли вы, дружок,

Смиреннее всего

Среди других дымков — дымок

Дыханья моего?..

Тут в горле у Гали запершило, и она закашлялась. Хасан подождал, пока ее перестанет душить кашель, и спросил:

— Что, больно дышать?

— Да, — кивнула Галя. — Все болит.

Некоторое время Хасан молчал, стоя над Галей и разглядывая ее. Потом задумчиво сказал:

— Я бы тебя развязал, но нельзя. — Он помолчал, и, не дождавшись ответа, спросил: — Айман говорил, что ты в милиции работаешь. Это правда?

— Да.

Хасан усмехнулся:

— Что, у «черных» на улицах прописку проверяешь?

— Бандитов и убийц ловлю. Чтобы без страха по улицам ходили.

Хасан снова помолчал, обдумывая ее слова. Следующий его вопрос был совершенно неожиданным.

— Это ты сама? — спросил он.

— Что? — не поняла Галя.

— Стихи сочиняешь?

— Да, — неожиданно для себя соврала Галя.

Хасан вздохнул.

— Хорошо у тебя получается. И слова нужные находишь… А трудно это — стихи сочинять?

— Для этого нужен талант, — сказала Галя, — а он — от Бога.

— Это правда, — согласился Хасан. — Все от Аллаха. Коран тоже стихами написан. Я думаю, Аллах стихами разговаривает, и людей этому научил. А без стихов и обезьяна разговаривать умеет.

— Я тоже так думаю, — согласилась Галя, пугаясь и недоумевая, к чему весь этот разговор.

Хасан присел на край дивана рядом с Галей, сгорбившись и положив руки на колени — пружины дивана отчаянно скрипнули под тяжестью его большого тела.

— Ты это… — тихо заговорил он, поглядывая на Галю искоса, — ты расскажи Айману всё, что он просит. Все равно ведь он правду из тебя выбьет.

— Ты хочешь сказать — ты выбьешь?

— Ну я, — равнодушно признал Хасан. — Какая разница?

— Я бы сказала, но ничего не знаю. Он случайно увидел меня со следователем из прокуратуры и решил, что я с ним заодно.

— А ты?

— А я даже не понимаю, о каком деле он говорит.

Хасан приблизил к Гале лицо, будто хотел получше рассмотреть ее глаза.

— Это правда? — спросил он.

— Да, — кивнула Галя.

— Не знаю… Может, ты и врешь, но глаза у тебя смотрят хорошо. Скажи еще. Стихами.

И Галя прочла:

Бумагу и огонь, зерно и жернова,

секиры острие и усеченный волос —

Бог сохраняет все. Особенно слова

прощенья и любви, как собственный свой голос…

— Красиво, — растроганно пробормотал Хасан.