Я повалилась обратно на постель и стала слушать, как ее дыхание становится все глубже и глубже, пока не поняла, что она спит. Тогда я представила, что это дышит Том, и в конце концов этот звук меня убаюкал.

К утру Сандра говорила только о том, как ей не терпится отсюда свалить.

– Мне тебя правда жаль, Руби, – сказала она. – Что тебя так растили. У моих родителей, когда я росла, все было так прилично. Все в пластиковых контейнерах. Центральное отопление. Горячая вода в ванной не кончалась, когда помоешься только наполовину.

– Так зачем ты сюда приехала?

– Вчетвером – друг у друга на головах, как говорится, плохо. К тому же ты устроила скандал.

Она с топаньем отправилась наверх одеваться.

Мик стоял у открытой двери во двор, глядя наружу.

– Знаешь, – сказал он, не оборачиваясь; я видела, как ходит вверх-вниз его щека, когда он говорит, – я всего-то хочу немножко счастья для себя. Я что, слишком много прошу? Просто немножко счастья.

И пошел во двор курить, опустив плечи под кожаной курткой.

За ним расположился лес – я никогда прежде не видела скучный лес, но сегодня он был скучным: безжизненным и мокрым. Усталое послерождественское уныние тяжело висело на его ветвях. Казалось, время, что я провела с Элизабет и Томом, было увлекательной книгой, полной значимых вещей: зайцев, кубков яркого вина, разговоров о свитках, резного стекла и снега. Теперь кто-то захлопнул книгу, которую я читала, и вынудил меня снова смотреть на то, чего я не хотела видеть.

В один из этих значимых предметов превратилась голова Барбары. Она лежала на больничной подушке, как лампа, испуская бледный лихорадочный свет. Глаза Барбары горели и были больше, чем мне помнилось.

Я наклонилась и взяла ее за руку, дрожавшую от страха.

– Тебе уже сказали, что с тобой? – спросила я.

Она поелозила по подушке, кивая.

– Аппендикс раздулся. Я пойду под нож.

Она крепко зажмурилась.

– Это будет…

– Под нож, Руби, – перебила она. – Я всю жизнь страшно боялась ножа.

Она подняла глаза, словно над ней и в самом деле висел нож, готовый упасть и пронзить ее тело. Вцепилась в мою руку.

За стеной закончился завтрак, и больница возвращалась в почти недвижимое состояние.

– Руби.

Я склонилась ниже, потому что она произносила слова очень тихо.

– Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.

– Да? О чем?

– О том, что будет потом. Ну на всякий случай, понимаешь. Невозможно сказать, чем кончится дело, если тебя заперли в больнице… как бы это объяснить… – Она скривилась, потом убрала гримасу с лица. – Я не хочу быть призраком.

Я вздрогнула.

– Барбара…

Она меня перебила.

– Мне нужно знать, – и ты должна мне прямо сказать, – как не уйти в загробную жизнь? Как сделать, чтобы ее не было.

Барбара потянулась к моему запястью и ухватилась за него.

– Я не знаю, Барбара, ты что.

– Знаешь.

Она крепко сжала мое запястье.

– Знаешь, не ври мне. Помнишь Женщину-осу?

Я думала, Барбара забыла про Женщину-осу. Это было давно, когда я болтала обо всем, как маленькая, и рассказала про нее.

– Ты не станешь такой, как Женщина-оса. Ой, отпусти руку, больно.

Она выпустила мое запястье и закрыла глаза.

Я передернулась, хотя уже много лет не видела Женщину-осу. Как я ненавидела ее привычку взмывать передо мной из прихожей, когда я шла спать. Она еще так поджимала губы и складывалась вбок, как веер.

– Я вообще думала, ты мне не верила насчет нее. Ты мне всегда говорила, что я сочиняю.

– Ааах.

Рука Барбары поднялась и ударила воздух, будто она хотела что-то оттолкнуть.

– Я тебе верила, но думала, что с возрастом у тебя это пройдет. Часто бывает, что лучше не обращать на что-то внимания. Это я для себя уяснила.

Тут я вдруг с изумлением поняла, что у нас дома очень о многом умалчивали, или говорили одними намеками, чтобы оно казалось тусклым, словно хранилось в грязной стеклянной банке.

– Знаешь, призраки – это же почти всегда члены семьи, – продолжала Барбара. – Так мне говорили. Они все никак не поверят, что больше не участвуют в жизни, поэтому слоняются рядом и всем надоедают. Я никогда не сомневалась, что они есть, и мама моя тоже, но все-таки нет ничего хуже, чем стать призраком, так мне всегда казалось. То есть им вообще каково?

Она тревожно взглянула на меня.

– Барбара, Женщина-оса не являлась членом нашей семьи.

– А вот я бы не была так уверена. Ты ее так описала, что она мне здорово напомнила одну из наших тетушек. Как раз очень в ее духе – поселиться в чужом доме.

Мы помолчали.

– Если я стану призраком, ты меня узнаешь, Руби? Поймешь, что это я?

Я так и увидела ее, увидела, как у нее из рукавов сыплются серебристые безделушки.

– Думаю, да.

– Я ложусь под нож, Руби. Может быть, уже сегодня. Я делаю это, потому что хочу побыстрее с этим покончить.

Я посмотрела на Барбару, и она так внезапно распахнула глаза, что у меня сжалось от страха горло.

Она снова вцепилась в мою руку.

– Ты не узнала свою маму, Руби, но я узнала – с твоих слов. По желтому платью. Цвета лютиков.

Я съехала со стула и оказалась лицом к лицу с Барбарой.

– Что? Ты ее знала?

Она рассмеялась коротким горьким смешком.

– О, еще бы я ее не знала. Ты должна понять, в то время такое бывало сплошь и рядом. Да и сейчас, готова поспорить, случается, в лесу-то. Дети, которые считают бабушек матерями, всякое такое. Тогда все не было так, – она замолчала, подбирая слово, – раздельно, как сейчас. Так что я скажу сразу, и покончим с этим. Мы с твоей матерью были сестрами.

У меня словно все кости в теле растворились.

– Сестрами. То есть ты мне на самом деле родня?

– Да. Я сразу поняла, что это она, по желтому платью. Она вернулась, вот оно что. Так я подумала. Не могла просто держаться подальше и позволить нам попробовать самим. Мы собирались тебе обо всем рассказать в твой тринадцатый день рождения, но потом ты убежала, и момент ушел.

– Почему ты потом не сказала правду? – каждое мое слово было попыткой выбраться из отчаяния. – Ты ведь могла сказать.

– Мик говорил, что ты не заслуживаешь знать, но ты заслуживаешь, Руби. Ты заслуживаешь знать. Мы с твоей мамой никогда не были лучшими подругами, сестрами были, но без особой близости.