«Как же этой бестолочи Воробейчикову объяснить, что с войной лучше повременить? – размышлял главный опричник. – Нельзя лезть в горы без доклада моей группы о готовности. Все-таки Гопс – сука! Это она мне мстит за что-то, жилы тянет! Ну погоди, сволочь! А что годить, что годить? Может, она до всего сама доперла и смылась? Лежит себе, лярва, у теплого моря, жопу греет! А если и того горше – сдала и задание, и боезаряды, и группу поддержки бандюкам и сейчас придумывает, как из всего этого сухой вывернуться. На это она мастерица...»

– Ваша Беспощадность! – прервал его невеселые раздумья Воробейчиков. – Вверенные мне войска подготовлены к ускоренному маршу и начали скрытное выдвижение в заданный район.

Опричник уставился на бравого вояку, затянутого в портупею и обвешанного полевыми необходимостями, как новогодняя елка.

– Как приведены в движение?! – вскрикнул московский начальник, вскакивая. – Кто разрешил?! Генерал, вы, вы... – Опричник закипел неподдельным гневом, инстинктивно одергивая полы несуществующего пиджака. Со стороны это выглядело забавно: полнеющая фигура, затянутая в черный спецназовский комбинезон, и так-то делала его похожим на большого стареющего пингвина, а непроизвольные движения рук на уровне бедер до комичности дополняли это сходство.

– Я уже без малого сорок лет генерал! – отчеканил командующий и достал из большой планшетки несколько отпечатанных на компьютере листов. На первом листе в правом верхнем углу под словом «утверждаю» красовалась размашистая и не лишенная изящества подпись главного опричника. – Согласно вами утвержденному плану боевых действий. Вот пункт номер шесть: «Начало скрытного выдвижения в заданные районы сосредоточения», время: тринадцать тридцать. Сейчас тринадцать сорок, – глянув на свои видавшие виды часы, пояснил генерал и спрятал бумаги. – Так что войска уже более десяти минут движутся!

– Генерал! – почти взревел опричник. И неизвестно, чем бы завершилась эта сцена, не влети на веранду один из помощников Костоломского.

– Чекис Феликсович! – пренебрегая субординацией, заорал он. – Есть связь! Операция в стадии «клоуз до»!

Прилив радости был такой силы, что Костоломский обнял генерала и смачно поцеловал в губы.

– Так говорите, генерал, войска на скрытном марше?

– Так точно! – брезгливо вытираясь, ответил ничего не понимающий Наместник.

– А если марш скрытный, почему они песни орут?

– Да как же без песни-то на войне? Без нее никак нельзя! И потом, гражданское население должно знать, что есть у него защита от супостата. Когда скрытность понадобится, там они замолчат, там боевой устав действовать начнет, а пока строевой в силе, пусть поют. Может, кто-то в последний раз песней душу радует! – с грустью закончил генерал. – Так я пойду? Дел еще много.

– Да, конечно, ступайте, командуйте, к вечеру буду у вас. – Дождавшись, пока военный спустится с крыльца, сядет в дожидавшуюся машину и покатит вдогонку своим войскам, опричник вопросительно поднял брови на подчиненного.

– Все по плану, заряды переданы Гопс, оператор и старший группы под видом дезертиров внедрены в банду. К вечеру полная готовность. В семь тридцать завтрашнего утра время «Ч».

– Ну и чудненько, ну и ладненько! – подражая Августейшему, Костоломский засновал по веранде, потирая руки. – Евлампий Гансович! Ты лично отвечаешь за китайскую конницу. Инструктируй до одури. Человек трех из наших обряди в их дурацкие халаты. – Опричник театрально вздохнул. – Великие дела всегда требуют больших жертв. Мы с тобой вылетаем ровно в три ночи. Вертолет перегнать вечером за гору, чтобы крепостных собак не пугать спозаранку. Да, и еще, – понизив голос, он, озираясь, добавил: – Хибару эту вели нашим местным товарищам в шесть тридцать поджечь. Развели, понимаешь, гадюшник, чтецы хреновы! Я им покажу вольницу! Да, чуть не забыл: активисток из молодежного крыла «Гражданского согласия» нашел?

– К сожалению, нет... – тихим извиняющимся голосом произнес Гансыч. – Все поголовно мобилизованы Воробейчиковым для военных нужд. Иных же молодиц местные бабы не выдают и от моих людей прячут.

– Дикари! Никогда к ним цивилизация не привьется!

Минувшая ночь в лагере Макуты прошла неспокойно. Сначала весь вечер бились с Эрмитадорой. Девка держалась дикой кошкой, вместо ответов осыпала допрашивавших гневными искрами из глаз, супилась и молчала. Сар-мэн пробовал и с лаской, и со строгостью – без толку. Попытались было, отослав ухажера, приструнить девку плеткой – куда там, так крутогнулась, что сыромятная кожа в лоскутики распустилась, рукоять – в щепу, а разбойника, поднявшего на нее руку, словно куклу тряпичную, выбросила из куреня вон, тот, правда, цел остался, только помялся малость. Дивились все, а сделать ничего не могли, иной какой-то стала атаманова невеста. Макута приказал оставить ее в покое, но глаз не спускать. Потом они еще долго шептались с Сар-мэном и недоповешенным опричником, а ближе к полуночи прибежала служанка и, рыдая, сообщила, что пропала ее молодая хозяйка. Когда Даша, размазывая по лицу слезы, рассказывала атаману о бесценной пропаже, ему как раз доложили, что купно пропал и московский наместник. У Макуты как камень с сердца упал: «Коли вдвоем пропали, далече не уйдут, где-нибудь в густой траве-мураве под кустами залягут. Дело-то молодое, пущай тешатся, мот, к Званской в сваты попаду».

Слушая Дашку, Гопс сидела смирно в углу и, не мигая, глядела на бездымный костерок, неспешно колыхавшийся за невысокой каменной оградкой посреди атаманова жилища. И вдруг девку будто что-то толкнуло. Вскринув коротко и тревожно, словно ночная птица, она буквально вылетела из куреня и растворилась в непроглядной тьме.

– Чего она крикнула-то? – рассеянно спросил Макута, продолжая думать о чем-то своем.

– Кажись, имя чье-то помянула, – отозвался вездесущий Митрич. – Не то Таша, не то Маша. Чудно другое, атаман, она ведь вылетела отсюда...

– Как это вылетела? – все так же вяло, боясь испугать теплящуюся внутри мысль, отозвался бей.

– Вестимо как, по воздуху. Как это ей удалось, ума не приложу. Вроде и бежала, а землицы-то не касалась! Я сбоку глядел, мне виднее было, сантиметров на десять от земли ноги топотали...

Не успели они это обсудить, как снаружи послышались крики и бабий вой. Полог шатнулся в сторону, и в помещение вошла Эрмитадора с Машей на руках. Безжизненное тело прогнулось, окровавленная голова моталась из стороны в сторону. Гопс остановилась в растерянности, не зная, что делать.

– Клади на стол! – распорядился Макута, одним махом сметая на пол все, что громоздилось на сколоченном из плохо оструганных досок щите, закрепленном на козлах с длинной продольной слегой-стяжкой. – Быстро всех докторов сюда!

– Бей, я уже здесь, – пробиваясь сквозь толпу у входа, отозвался доктор Брумен-джан. – Света бы побольше!

Митрич затеплил два керосиновых фонаря с большими лупатыми отражателями на боку.

– Еще жива! – словно самой себе сказала Гопс, подняла с пола небольшую подушку из тех, что по-восточному клали на атаманово кресло, и подложила ее под голову несчастной.