Потрясенный несчастьем, случившимся с зятем, отец Цепа теперь сидел в комнате дочери и плакал в ее присутствии так, как плачут обыкновенно маленькие дети около матери своей, жалуясь ей на взрослых, оскорбляющих их лучшие чувства и принуждавших их делать то, что нравится только им, именно «большим». Людмила Рихардовна молчала. Она вся была мысленно около мужа. Она хорошо знала тактику «товарищей из Москвы» и еще не была окончательно уверена в успехе начатого ею освободительного дела. Она боялась также и за него, за мужа, который с твердым и открытым характером вообще неустрашимо смотрит в глаза смерти. И при этой-то душевной борьбе, глядя на плачущего отца, она вспомнила свою бывшую прислугу, хитрую, но иногда и добрую Машу, и злого и сурового на вид ее мужа, бывшего полицейского Дожу, а теперь губернского комиссара, как передал ей об этом и Авдуш; и вдруг ей стало страшно. Она схватила руками голову и в отчаянии, со слезами на глазах произнесла:

— Папа! Иди спать, а я переоденусь в нищую, надену старое рабочее мамы платье, фартук, теплый ее платок и старое пальто, и в таком же виде, теперь же, посещу еще одну особу, мою бывшую прислугу… Пусть радуется «девка» об унижении и бедности народных патриотов своей же великой и богатой родной страны…

И она, быстро переодевшись, как сказала отцу, вышла на улицу. Было темно и шел маленький дождик. Улицы города не освещены.

«Как страшно, в такую темную и глухую ночь, ходить одной по неосвещенным улицам», — подумала она, но твердо перекрестилась и, прочитав молитву Спасителю, уверенным шагом пошла, придерживаясь все время середины улицы.

В темноте показался силуэт большого господского дома. В этом красивом особняке, на главной улице губернского города, жила только одна Маша с Дожей, занимая 13 комнат, роскошно обставленных и оставленных в таком виде каким-то богатым «патриотом», бежавшим с семьей за границу. У подъезда ее остановил вооруженный «товарищ». Но Людмила Рихардовна поспешила сунуть и ему в руку хорошие «чаевые», спросила «товарища Машу» и свободно прошла через калитку на кухню.

В квартире губернского комиссара Дожи, очевидно, в то время был большой бал, так как у подъезда стоял ряд автомобилей с красными флажками, а из комнат на кухню доносились звуки музыки духового и струнного оркестра и шум танцующих «красных пар», а из столовой — веселый, непринужденный разговор «вельмож» и звон посуды.

«Боже мой! — подумала Людмила Рихардовна. — И это пир и веселье в голодное время, когда люди умирают и от голода и от холода; «чекисты» арестовывают и расстреливают граждан только за то, что тот или другой гражданин имеет при себе дома, своего же урожая, муку или же где-либо купил ее за дорогую цену, лишь бы только спасти семью от голодной смерти, а они грабят имущую интеллигенцию и состоятельных крестьян-земледельцев, арестовывают и уничтожают их в подвалах «чеки», а сами по ночам кутят и веселятся, устраивая длинные оргии…

На кухню скоро пришла и сама хозяйка, «товарищ Маша»; изгибаясь и шурша своим шелковым платьем, она куда-то посылала свою кухарку-старушку; но как бы случайно заметив Людмилу Рихардовну, остановилась, свысока бросив презренный взгляд на вошедшую.

— Что вам нужно от меня, дорогая? — первая спросила Маша, с иронией подчеркивая слово «дорогая» и стоя перед Людмилой Рихардовной, широко расставив ноги и взяв руки на бедра, как бы для ухарской пляски.

Людмила Рихардовна рассказала ей подробно о случившемся и о разговоре с Опалом; между прочим, высказала и свое опасение на возможный неуспех освобождения мужа, и вдруг… Крупные слезы покатились у нее по щекам.

— Не плачьте, дорогая! Я могу поговорить с товарищем Дожей и даже упросить его освободить вашего мужа. Я помню, как вы его сильно любили и много даже страдали… — Сказав последнюю фразу, Маша ехидно улыбнулась.

Но в это же время Людмила Рихардовна сунула ей в руки пятисотрублевый билет и сквозь слезы шепнула:

— Это вам на «благотворительность»!

Та неопределенно поклонилась, как делала это и раньше, будучи у нее прислугой, в знак благодарности, а деньги спрятала себе под лифчик и задумалась, прислушиваясь к чему-то.

— Кажется, товарищ Дожа уже освободился. У нас теперь много гостей, и он очень занят. Обождите! Я переговорю с ним теперь же… — И она, шурша платьем, быстро ушла в комнаты, откуда все еще неслись говор и крик веселящейся публики. Но скоро заиграла музыка и послышались шум и стуки пляшущих, в которых утонуло все остальное, и только изредка визг женских голосов резко прорезывал общую «окрашенную» симфонию.

Через некоторое время Маша вновь появилась на кухне; улыбаясь и держа руки сзади, она тихо сообщила:

— Ну, дорогая, все будет зависать от доклада товарища Опалы и заключения товарища Брега, а Дожа утвердит без препятствий. Он знает Казбегорова по какому-то корпусу в старой армии на фронте и его виллу на Кавказе, от которой у Дожи остались хорошие воспоминания еще с октября 1915 года… Ну, идите теперь домой и спите спокойно, а мне нет времени! До свидания, дорогая! — и она, круто повернувшись, ушла обратно, в комнаты, к своим гостям.

Людмила Рихардовна вернулась домой только около 12 часов ночи. Усталая и разбитая, она и одним словом не обвинила «тех людей», которые пируют и веселятся в такое для нее и для многих других тяжелое время; а молча взяла Библию, присела к столу и случайно открыла ее:

«Разделили ризы Мои между собою, и об одежде Моей бросали жребий…» — прочла она и остановилась. В это время в передней послышался шорох, и скоро в комнату вошел брат ее Авдуш.

— Все в порядке, — устало протянул он, достал из кармана нужную сумму денег и передал сестре.

— Авдуш! Завтра рано утром идем в «чрезвычайку», чтобы до заседания еще переговорить с Опалом!.. — Тихо и с печальной ноткой в голосе, как бы в ответ, проговорила Людмила Рихардовна и рассказала брату о своем посещении Маши, на квартире Дожи.

— Хорошо, — монотонно ответил Авдуш; но быстро подойдя к сестре, он все же горячо поцеловал ее в головку и вновь тихо проговорил: — Мужайся, сестрица! Такое время, только наша сила воли и