Мужчинам – Натану, Шору и другим ученым – комендант Этворд айсо Лагмин предложил прогулку по форту под охраной солдат. Даже и при недолгом знакомстве Этворд айсо Лагмин произвел на меня впечатление высокомерного неприятного типа, так что я не могла не согласиться с Шором: это простолюдин, получивший образование и выбившийся в люди, презирающий тех, кому повезло меньше, – попросту говоря, грубиян и хвастун.

Лескаль и я не получили приглашения присоединиться к джентльменам; вид форта не был сочтен достаточно приличным для благородных дам. Вместо этого для нас была организована короткая поездка вверх по реке в миссию, где нас приветствовала группа монахинь. Некоторые из этих самоотверженных женщин провели здесь не одно десятилетие, противостоя всевозможным бедам – от вспышек холеры до восстаний местного населения – с неколебимой верой и преданностью долгу. (Они заставили меня почувствовать себя виноватой изза своих прежних жалоб на тяготы плавания; в будущем мне следует проявлять больший стоицизм.) На меня большое впечатление произвело то, чего им удалось добиться в миссии по части человеколюбия; религиозные же их успехи, с другой стороны, весьма незначительны. Лишь очень немногие местные жители восприняли доктрину Бога в келлском понимании, однако монахини не позволяют этому препятствовать им в их бескорыстных трудах.

А вот что меня шокировало до глубины души, так это их рассказы о зверствах, которые местные пираты творят, если им в руки попадается ктото из келлских поселенцев – будь то мужчина, женщина или ребенок. Средства борьбы с этим злом, к которым прибегает комендант Этворд, не менее бесчеловечны; некоторых жертв карателей я видела в госпитале и должна сказать, что сердце у меня в груди перевернулось. Солдаты Этворда устраивают рейды после каждого нападения на торговцев, воинские отряды или колонию, и им безразлично, кто оказывается наказан. Они отправляются вверх по реке, хватают первых же туземцев, которые им попадутся, пригоняют их в форт и запирают в тюрьме. Некоторых из них казнят, других увечат, третьих избивают. Мальчику, которого я видела в госпитале, не могло быть больше двенадцати лет… По сути дела наши келлские жестокости ничем не лучше, чем поведение пиратов.

Потом мы с Лескаль, ужасно подавленные, присоединились к мужчинам. За ужином на корабле я рассказала обо всем, что мы видели и слышали; это вызвало горячий спор. Мнения разделились: капитан Джортен одобрял методы коменданта, а Натан и доктор Хенссон оба решительно заявляли, что Этворда следует привлечь к ответу за преступления против населения, которое он должен защищать. Шор, хоть и не одобрял наказаний и насилия, высказался в том смысле, что все это не наше дело.

Уснуть после всего увиденного мне не удалось, так что вот я и занимаюсь записями в своем дневнике. Я испытываю стыд за то, что принадлежу к келлской нации. Предполагается, что мы лучше тех, кого колонизовали, но я неожиданно обнаружила, что часто это оказывается не так. Предполагается, что мы следуем велениям Бога, но и в этом я начинаю сомневаться… Считается, что мы будем показывать пример более примитивным народам, но я пришла к заключению, что больше не знаю, кто примитивен, а кто – нет.

Ничто больше не выглядит безусловно черным или безусловно белым. Как можно сохранять благочестие, если я теперь вижу мир только как смесь разных оттенков серого? Как можно верить, если я способна мыслить?

Я думаю о Флейм Виндрайдер, дунмагии и нерожденном ребенке… Ничто больше не кажется мне ясным.

Не знаю, по какому признаку отбирались силвы; первые прибыли в Бретбастион по реке через две недели: две пожилые женщины в сопровождении небольшого отряда стражников. В тот же день явился мужчина с дочерью в сопровождении жены, которая не была силвом. Они пришли по собственному почину, услышав о необходимости регистрации.

Впервые я услышал о них, когда Лиссал приказала мне, не объясняя причины, отправиться в казарму, расположенную в лоджии Пиратов. Это был следующий жилой уровень, отделенный от дворца всего одной улицей. Я спустился по лестнице, назвал себя стражнику, после чего меня провели в тюремную камеру.

– Госпожа Лиссал распорядилась, чтобы я показал тебе пленников, – сказал тюремщик, – и ответил на все вопросы, если они у тебя возникнут.

Он провел меня к двум лишенным окон каморкам в конце коридора. Через двери – железные решетки – в них проникал свет от висевшего в проходе фонаря. В камерах все равно было темно, и мои глаза не сразу привыкли к сумраку. В каждом помещении находилось по хорошо одетой пожилой женщине, и обе они пылали гневом. Как только они увидели меня, на меня обрушился шквал возмущения: как смеют держать их взаперти, они не сделали ничего плохого, они просто в соответствии с приказом явились зарегистрироваться, вот и все, они – почтенные торговки тканями из Кизиса…

Я позволил потоку упреков прокатиться мимо. Кивнув тюремщику, я двинулся обратно: все, что нужно, я уже увидел. Каждая из женщин имела на правой руке багровый знак. Физические проявления осквернения дунмагией еще не стали заметны, так что женщины и не подозревали, чему подверглись, однако я уже чувствовал отвратительный запах и видел алые всполохи. Я дрожал, возвращаясь во дворец и разыскивая Лиссал.

Она была в конторе нотариуса, проверяя какието бумаги, и, увидев меня, знаком приказала тому удалиться. Бедняга, покорный оковам порабощения, наложенным на него, поклонился и выскользнул за дверь.

– Ну? – спросила Лиссал. – Как я понимаю, ты видел мою добычу?

– Добычу? – бросил я. – Они же люди, Лиссал.

– Они силвы, – самодовольно протянула она.

– Да.

– Они воспользуются иллюзиями для того, чтобы бежать. – Лиссал показала мне связку ключей. – Только никакие иллюзии не помогут им скрыться. Единственный ключ – у меня, и тюремщики предупреждены, что их пленницы – силвы, а потому не следует обращать внимание на то, что стражники видят… или чего не видят. Впрочем, безразлично, даже если этим женщинам и удастся сбежать: как только дунмагия укоренится в них, они вернутся ко мне, униженные и раболепные. Такова природа осквернения.

– Так же как ты в один прекрасный день будешь раболепствовать перед своим сыном? – резко напомнил я Лиссал. Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. – Но почему ты захотела, чтобы женщин увидел я?

– Хочу, чтобы ты ясно видел, пособником чего делают тебя твои молчание и бездействие. – Я почувствовал себя так, словно Лиссал сбила меня с ног. Она была права. Если я не делал ничего, чтобы ее остановить, тогда я был соучастником всего ею совершенного, и ее преступления становились моими. Каковы бы ни были мои мотивы, отмыть руки я не мог. Я обратил к ней полный муки взгляд, умоляя ее сам не знаю о чем… и она с улыбкой сказала: – Я наслаждаюсь твоим ужасом.

Я стоял на месте, беспомощный, бессильный, и ненавидел себя – и ее, ту тварь, которой она стала.

– Через неделю или две, – продолжала Лиссал, – когда они должным образом проникнутся дунмагией, я их выпущу. Тогда я смогу получить ту помощь, в которой нуждаюсь. Со временем у меня в распоряжении будет достаточно дунмагов, чтобы разослать по всему Брету. – Она позвонила в колокольчик, стоявший на столе, и приказала вошедшему слуге: – Приведи того силва и его семью.