— Какая разница? Я все равно не сумею заплатить штраф.

— Зато я сумею. Слава богу, месяц только начался и у меня еще полно карманных денег.

— Фрэнсис, я не смогу… — сердито начал Джо.

— Еще как сможешь. — Фрэнсис встал и положил на стол сверток в коричневой бумаге. — Здесь мой костюм. Наденешь его в понедельник. Кроме того, тут чистая рубашка. И еще я нашел свой старый школьный галстук.[12]Наденешь его тоже. Никогда не знаешь, что может пригодиться.

Эллиот хотел возразить, но Фрэнсис прервал его:

— Джо, если ты сядешь в тюрьму, то потеряешь работу, и один бог знает, сумеешь ли найти новую. Робин несколько часов гладила тебе рубашку и отпаривала галстук, а мне пришлось кланяться всяким жирным боровам, чтобы найти тебе хорошего адвоката. Увидимся в суде.

Джо нехотя сделал все, что было ему приказано: надел костюм с галстуком и скорчил постную физиономию. Адвокат — тип с елейным голосом и манерами — вежливо и культурно объяснил суду, что Джо — единственный сын видного джентльмена с севера — весьма достойный, но горячий молодой человек. Он попал в свалку случайно и, боясь за свою юную спутницу, по ошибке принял полисмена за одного из бунтовщиков. Джо прочитали нравоучение о том, что джентльмен должен всегда и всюду вести себя соответственно своему высокому положению, оштрафовали на двадцать фунтов и отдали под надзор полиции на шесть месяцев.

Потом они отпраздновали это событие. Скромная вечеринка в полуподвале внезапно обернулась пиром горой. В четыре маленьких комнаты набилось около сотни человек, и шум стоял такой, что было слышно в конце улицы. На следующее утро Джо, у которого раскалывалась голова, забился в тихий уголок с бутылкой пива и пачкой сигарет и только тут вспомнил то, что не давало ему покоя все три ночи, проведенные в камере.

Поцелуй. Прохладное прикосновение губ к его макушке.

Мир, который сначала так тепло принял Элен, снова отверг ее. После недельного пребывания в больнице Джулиуса Фергюсона привезли домой, отнесли на второй этаж и поместили в передней спальне, которую тот много лет назад делил с женой. Комнату наполняли напоминания о Флоренс: картина, висевшая на стене напротив изголовья, плюшевый мишка и фарфоровые куклы (то и другое принадлежало Флоренс), сидевшие на комоде рядом с фотографией, сделанной вскоре после свадьбы. Флоренс в белом платье с оборками сидела на качелях, у нее на коленях свернулся щенок.

Окна комнаты выходили на север, в ней было темно и мрачно. Окошки были маленькими, стены выкрашены охрой, а линолеум, настеленный в честь приезда новобрачной, высох и потрескался. Элен каждый день приносила в спальню свежие цветы, но в просторной гулкой комнате они сразу начинали казаться скучными и вялыми. Настроение усталого и страдавшего от боли священника менялось ежеминутно, и добиться его похвалы, так необходимой Элен, было нелегко. Он едва дотрагивался до суфле и супов, стоивших ей стольких трудов. Она взбивала отцу подушки, часто перестилала постель, но ему по-прежнему было неудобно. Капризный голос Джулиуса то гнал ее вниз за подносами и грелками, то звал наверх как раз тогда, когда она садилась в гостиной почитать.

Неделя шла за неделей, и терпение Элен начало подходить к концу. Она становилась вспыльчивой. Однажды утром Джулиус пожаловался, что вода для бритья слишком холодная. Элен круто повернулась и вышла из комнаты, пряча глаза, чтобы отец не увидел в них внезапно охватившего ее гнева. Если бы не отвесные струи дождя, поливавшие траву и дорожки, и не любопытные взгляды прислуги, она бы выбежала во двор.

Вместо этого она полезла на чердак, бесстрашно ступая по узким скрипучим ступенькам. Элен терпеть не могла чердак и поднималась туда только пару раз в год, чтобы найти вещи для благотворительного базара или ярмарки. Осторожно пробираясь между сундуками, коробками и старыми шкафами, она увидела покрытую паутиной арфу — между сохранившимися струнами зияли пустоты, напоминая старческие челюсти; стойку для зонтов в виде слоновьей ноги; коробки с книгами, переплеты которых рассохлись и отстали, а страницы покрылись плесенью. Коляску — возможно, ее собственную — и колыбель. Элен потрогала колыбель, и та со скрипом закачалась. На толстом слое пыли остался след от ее пальцев. По полу засновали пауки, удивленные вторжением в свои владения. Элен пошла дальше, ныряя под стропила. Когда свет из люка перестал разгонять темноту, она стала двигаться ощупью. Чердак, занимавший всю верхнюю часть дома, был разгорожен на части. Вскоре Элен миновала все знакомые помещения. И тут девушке пришло в голову, что, переступая через вещи, принадлежавшие предшественникам отца, она погружается в прошлое. Подсвечники, граммофон, цилиндр. Выцветшие ноты: сентиментальные викторианские романсы о сердцах, слезах и скончавшихся малютках. Затем она открыла последнюю дверь.

Свет ударил Элен в глаза, и она обвела взглядом маленькую пустую комнату. Прямоугольное окно выходило в сад; когда Элен протерла его, то увидела огород и Адама Хейхоу, ухаживавшего за овощами. Она была глубоко тронута, когда Адам, узнавший о болезни священника, вызвался приходить два раза в неделю и работать в саду. Внезапно гнев Элен утих; она села на пыльный пол, закрыла глаза и начала читать молитву.

Хью приезжал в Торп-Фен по крайней мере дважды в неделю, оставался на час-полтора, помогал ей складывать простыни, а если Элен была на кухне, то чистил картошку. В перерывах между этими посещениями девушка думала о его последнем визите или мечтала о следующем. Вспоминала их беседу; представляла себе, что Хью сидит на кухне, в саду или в гостиной, на его волнистых светло-русых волосах играют солнечные зайчики, а тонкие длинные белые пальцы сжимают ручку чашки. По вечерам перед сном Элен воображала, что они с Хью путешествуют на машине по Европе или плывут на яхте. Начинается шторм, она падает за борт, и Хью ее спасает. «Элен, я не смог бы жить без тебя», — говорит он и целует ее.

Дни без Хью казались длинными и унылыми. Во время ежедневной прогулки Элен чувствовала, что за ней следит множество глаз; бесконечные поля, равнины и болота вызывали у нее инстинктивный страх. Она сама не знала, чего боялась: может быть, духов Болот, языческих леших и кикимор, которые, по здешним поверьям, все еще обитали в безлюдных местах. Даже самые знакомые молитвы не могли успокоить ее; в сумерках родные края казались древними, дохристианскими, некрещеными…

Внезапно лето сменилось осенью. Над головой висела темная туча, но дождь еще не пошел. Ветра не было; когда Элен, убедившись, что отец спокойно спит, выглянула в окно гостиной, то увидела мертвое царство. Листья не шелестели, птицы умолкли, насекомые куда-то попрятались. Она очутилась в клетке, прутьями которой были любовь и долг.

Элен не могла справиться с хандрой. Хью не приезжал уже больше недели; она с растущей тревогой зачеркивала числа на настенном календаре. При мысли о Гусси и Томасе ей хотелось плакать. Она пыталась играть на пианино, но пальцы не слушались; Элен поняла, что забыла слова любимых песен. Раскрыла книгу, но так и не смогла сосредоточиться. Часы пробили два раза; нужно было опустить письма в почтовый ящик. Она надела шляпу и перчатки, застегнула пальто, взяла письма и вышла из дома. Когда дверь закрылась и Элен увидела унылый серый пейзаж, слезы застлали ей глаза. Она немного постояла на крыльце, затем опрометью побежала к сараю, где хранился садовый инструмент и цветочные горшки, и вывела оттуда отцовский велосипед. Забытые письма упали на дорожку. Юбка неприлично задралась за раму, но Элен было уже все равно. Она нажала на педали и устремилась к ферме Блэкмер, до которой было пять миль.