Иоэль спросил, когда возвращаются родители Дуби, и услышал, что Оделия прибывает из Европы завтра, а Кранц вернется после вылазки в Эйлат нынче ночью, чтобы вовремя поспеть домой и «начать новую страницу». Иоэль сказал самому себе, что выражение «новая страница» содержит некий изъян: слышится в нем что-то легковесное, словно бумага шелестит. Он попросил Дуби, чтобы отец его позвонил, как только вернется: возможно, для него есть одно дельце. Затем он вышел в сад, полюбовался часок клумбами с гвоздикой и львиным зевом и, не найдя, чего бы еще сделать, сказал себе: «Кончай с этим». По ту сторону забора пес Айронсайд, сидя на тротуаре в классической позе — все лапы вместе, напряженно следил за полетом птицы. Иоэль не знал, как она называется, но не мог оторвать зачарованного взгляда от яркого голубого оперения. Правда состоит в том, что «новой страницы» не бывает. Есть разве что затянувшееся рождение. Рождение, которое в то же время и расставание, тяжелое расставание. И кто вообще способен расстаться до конца? С одной стороны, для своих родителей ты рождаешься и рождаешься долгие годы, а с другой, сам становишься родителем, хотя твое собственное рождение все еще не завершено. Так вот и ведем мы вечный бой, теснимые спереди и сзади, пытаясь одновременно оторваться и прикоснуться. Вдруг пришла ему в голову мысль, что, возможно, у него есть основания позавидовать своему отцу — меланхолическому румыну, носившему коричневый в полоску костюм, или тому, другому, заросшему щетиной, с загаженного корабля: оба они исчезли, не оставив по себе никакой памяти. А кто все эти годы мешал ему исчезнуть, не оставив по себе никакой памяти? Скажем, выдав себя за учителя вождения в Брисбене, в Австралии. Или в северных лесах острова Ванкувер, в Канаде, вести жизнь охотника и рыбака, обитая в хижине с любовницей-эскимоской, рассказами о которой он поддразнивал Иврию. А кто мешает ему исчезнуть сейчас? «Ну и дурачок», — сказал он ласково псу, который вдруг решил выйти из образа игрушечной собачки и превратиться в охотника: передними лапами Айронсайд оперся о забор в надежде поймать птицу. Но тут пожилой сосед, живущий напротив, позвал его свистом и, увидев Иоэля, воспользовался случаем для обмена праздничными приветствиями.

Внезапно Иоэль почувствовал острый голод. Он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня, потому что, не раздеваясь, уснул на диване в гостиной. Да и утром ограничился кофе. И он направил стопы к соседям, спросил Ральфа, не осталось ли вчерашнего жаркого из телятины и нельзя ли получить остатки на завтрак.

— Салат «Уолдорф» тоже остался, — радостно объявила Анна-Мари. — И еще есть суп. Но он с острыми приправами, может, и не стоит есть такой суп с утра.

Иоэль усмехнулся, потому что вспомнил одну из поговорок Накдимона Люблина: «Когда Мухаммед умирает с голоду, он съест даже хвост скорпиона». Но отвечать не стал, только показав жестом: несите все, что есть.

Казалось, в то праздничное утро его аппетит не знал границ. Уничтожив суп, остатки жаркого и салат, он, не колеблясь, попросил то, что принято подавать на завтрак: тосты, сыр, йогурт. А когда Ральф открыл на минуту холодильник, чтобы достать молоко, тренированный взгляд Иоэля взял на прицел томатный сок в стеклянном кувшине, и без всякого стеснения он осведомился, нельзя ли ему расправиться и с соком.

— Скажи-ка мне… — начал Ральф Вермонт. — Избави бог, я не пытаюсь торопить тебя, но все же хочу спросить…

— Спрашивай, — сказал Иоэль с набитым ртом.

— Я хотел спросить вот что: ты любишь мою сестру?

— Сейчас? — выпалил несколько ошарашенный Иоэль.

— И сейчас тоже, — уточнил Ральф спокойно, как человек, ясно сознающий свой долг.

— Почему ты спрашиваешь? — Иоэль колебался, пытаясь выиграть время. — Я хотел сказать: почему спрашиваешь ты, а не Анна-Мари? Почему не спрашивает она? Что это за посредничество?

— Нет, вы только посмотрите на него, — произнес Ральф, скорее шутливо, чем язвительно, словно слепота собеседника забавляла его.

Анна-Мари с тихой настойчивостью, полузакрыв глаза, словно молясь, произнесла шепотом:

— Я тоже спрашиваю.

Иоэль медленно провел пальцем между шеей и воротничком рубашки. Набрал воздух в легкие, медленно-медленно выдохнул. «Позор, — подумал он, — просто позор, что я не собрал никаких сведений, даже самых необходимых об этой паре. Ведь я понятия не имею, кто они. Откуда вынырнули и почему. Что они вообще здесь ищут». И все же он предпочел избежать обмана. А прямого ответа на прозвучавший вопрос у него не было.

— Мне необходимо еще некоторое время, — произнес он. — Я не могу ответить сию минуту. Пусть пройдет еще немного времени.

— Кто тебя торопит? — промолвил Ральф, и на миг Иоэлю показалось, будто он заметил промельк отеческой иронии на широком лице пожилого школяра, лице, не отмеченном следами жизненных невзгод. Словно оно было маской, это лицо упитанного, стареющего ребенка, и на мгновение из-под маски проглянули и горечь, и хитрость.

И все с той же улыбкой, доброжелательной и почти глуповатой, этот фермер-здоровяк взял в свои розовые веснушчатые руки широкие некрасивые кисти Иоэля, коричневые, как ржаной хлеб, с грязью под ногтями, оставшейся после прополки клумб, и медленно, нежно возложил каждую из ладоней Иоэля на груди Анны-Мари. Сделал он это так безошибочно, что Иоэль почувствовал упругость сосков в самом центре каждой ладони. Анна-Мари тихо смеялась. А Ральф, грузный, тяжело отдувающийся, уселся на табуретке в углу кухни и спросил робко:

— Если ты решишь жениться на ней, как думаешь, найдется и для меня немного места? Где-нибудь рядом?

А затем, стряхнув груз ладоней, Анна-Мари принялась разливать кофе, так как закипела вода. За кофе брат и сестра предложили Иоэлю посмотреть по видео комедию, которую он пропустил вчера, потому что уснул. Иоэль поднялся со своего места и сказал:

— Может быть, через пару часов. Сейчас я должен поехать и утрясти одно дело.

Поблагодарив брата и сестру и не вдаваясь в объяснения, он вышел, завел машину и выехал из Рамат-Лотана, а затем из Тель-Авива.

Ему было хорошо с самим собой, нравилось ощущать свое тело, вслушиваться в музыку собственных мыслей. Он уже давно такого не испытывал. Может быть, все дело было в том, что он утолил свой волчий аппетит, вкусно поев, а может, в том, что знал, как должен поступить.

Мчась по приморскому шоссе, он извлекал из закоулков памяти различные подробности частной жизни этого человека. Подробности, которые слышал то здесь, то там на протяжении многих лет. Он был так погружен в свои мысли, что когда через тридцать километров после Тель-Авива перед ним возник поворот на Натанию, это оказалось для него полной неожиданностью: по его ощущению, он только-только покинул пределы Тель-Авива.

Ему было известно, что три дочери этого человека уже несколько лет как замужем: одна — в Орландо, во Флориде, другая — в Цюрихе, а третья числится или, по крайней мере, числилась несколько месяцев тому назад среди сотрудников посольства в Каире. Стало быть, внуки его рассеяны по трем континентам. Сестра живет в Лондоне. А бывшая жена, мать его дочерей, двадцать лет назад вышла замуж за всемирно известного музыканта; она тоже обретается в Швейцарии, кажется в Лозанне, недалеко от семьи средней дочери.