Сержант–кузнец наносил удары, делая лишь короткие паузы. Он немного торопился: как и всем, ему хотелось поскорее покончить с этим делом и уйти в тепло. Гриссом громко отсчитывал удары и отмечал каждый в протоколе наказания. Время от времени сержанту приходилось пропускать плеть между пальцами, чтобы очистить от крови и кусочков плоти. Потом он встряхивал ее, раскручивал над головой и вновь обрушивал на спину узника.

— Тридцать! — выкрикнул сержант…

Майор Грей выдвинул нижний ящик письменного стола, и его вырвало прямо на аккуратную стопку документов.

Его ногти глубоко вонзились в ладони, но дрожь не унималась. Она засела глубоко в костях, как зимний холод.

— Накройте его одеялом; я сейчас им займусь.

Голос врача–англичанина, казалось, доносился издалека, он не ощущал никакой связи между этим голосом и руками, которые решительно обхватили его за плечи.

Он вскрикнул, когда они переместили его, поскольку при этом движении едва подсохшие раны на спине лопнули. Заструившаяся по ребрам кровь усугубила дрожь, несмотря на то что ему на плечи набросили грубое одеяло.

Он вцепился в края лавки, на которой лежал, вжавшись щекой в дерево, закрыв глаза, пытаясь справиться с проклятой трясучкой. Где–то в комнате послышались шорох и шарканье, но ему, мучительно стискивавшему зубы, было не до того.

Дверь закрылась, и наступила тишина. Неужели они оставили его одного?

Нет, рядом с его головой послышались шаги, и одеяло опустили вниз, открыв исполосованную спину.

— Хм. Досталось тебе, да, парень?

Он не отозвался; впрочем, ответа и не ожидали. Врач отвернулся, а потом он почувствовал, как рука под его щекой приподняла голову. Под лицо подсунули полотенце, отделив кожу от грубого дерева.

— Сейчас я очищу раны, — прозвучал бесстрастный голос.

Когда рука коснулась спины, он выдохнул сквозь стиснутые зубы, услышал странный скулящий звук и, поняв, что звук этот вырвался у него, устыдился.

— Сколько тебе лет, парень?

— Девятнадцать, — успел ответить он, прежде чем закусил губу, подавляя очередной стон.

Некоторое время доктор мягко касался его спины тут и там, потом поднялся, и он услышал звук опускающегося засова.

— Теперь никто сюда не войдет, — доброжелательно произнес вернувшийся к нему врач. — Так что можешь кричать.

— Эй! — упорно взывал чей–то голос — Приди в себя, приятель!

Он медленно пришел в сознание, ощутил под щекой грубое дерево и не сразу сообразил, где находится. Возникшая из темноты рука слегка прикоснулась к его щеке.

— Ты скрипел зубами во сне, приятель, — прошептал голос — Очень больно, да?

— Ничего, терпеть можно, — пробормотал он, но когда попытался приподняться, боль уже не во сне, а наяву обожгла его спину так, что он невольно издал хриплый стон и рухнул обратно на скамью.

Ему повезло: жребий осуществлять порку выпал Доусу, крепкому, средних лет служаке могучего сложения, но не жестокого нрава, не любившему экзекуций и исполнявшему наказания лишь постольку, поскольку это входило в его обязанности. Однако шестьдесят ударов плетью, даже нанесенных без энтузиазма, не могли остаться без последствий.

— Эй, ты что? Нужно разогреть, но не так. Или ты хочешь его ошпарить? — В голосе Моррисона прозвучал укор.

Ну конечно, Моррисон, как же без него.

«Любопытно, — подумал он смутно. — Всякий раз, когда собирается группа людей, каждый находит себе подходящее занятие, пусть даже они никогда не занимались этим раньше».

Моррисон, как и большинство из них, был работником на ферме. Скорее всего, умел хорошо управляться с живностью, но не особо думал об этом. Теперь же он сделался знахарем и природным целителем, к которому обращались за советом хоть с резями в животе, хоть со сломанным пальцем. Может быть, на деле Моррисон знал и умел лишь чуточку больше остальных, но, захворав, люди обращались к нему, так же как обращались к Макдью за утешением и советом. И за справедливостью.

На спину ему положили горячую, дымящуюся ткань, и раны защипало так, что у него вырвался стон, а сдержать крик удалось, лишь сцепив намертво зубы. И тут же на спину мягко легла маленькая ладонь Моррисона.

— Терпи, приятель, пока боль не пройдет.

Когда кошмар развеялся, он заморгал, пытаясь понять, что ему говорят и кто находится рядом. Оказалось, что он лежит в затененном углу большой камеры, близ очага. От огня поднимался пар, должно быть, в котле кипела вода. Он увидел, как Уолтер Маклеод опустил в кипяток ворох тряпиц. Отблески огня придавали темной бороде и бровям Маклеода красноватый оттенок. Когда нагретые тряпки на его спине остыли до успокаивающего тепла, он закрыл глаза и погрузился в полудрему, убаюкиваемый тихим разговором находящихся поблизости людей.

Оно было привычным, это состояние сонной отстраненности. Подобное ощущение он испытывал с тех пор, как протянул руку через плечо молодого Энгюса и зажал в кулаке обрывок ткани тартана. Как будто с того момента, когда он принял это решение, невидимый занавес отделил его от окружающих и он остался один в некоем тихом пространстве, бесконечного отдаленный от всех и вся.

Как во сне, он последовал за стражником, обнажился по пояс, когда ему было велено, взошел на помост, услышал, не вникая, слова приговора, не обратил внимания ни на узлы, стянувшие запястья, ни на хлеставший по спине холодный дождь. Казалось, будто все это уже происходило раньше, ничто ничего не могло изменить; все было предначертано заранее.

Что касается телесного наказания, то он вынес его без размышлений и сожалений, для которых не было места. Все силы ушли на то, чтобы не поддаться боли.

— Тише, тише…

Рука Моррисона остановилась на его шее, чтобы не дать ему шевельнуться, когда остывшие мокрые тряпки сменили на свежую горячую припарку, на миг обострившую все ощущения.

Правда, при его нынешнем странном состоянии ума интенсивность всех чувств казалась равной. Он мог бы, если постараться, ощутить каждый отдельно взятый удар по его спине, увидеть каждый мысленным взором как яркую цветную полосу, рассекающую воображаемый темный фон. Но боль от кровавых рубцов, исполосовавших его от ребер до плеч, ничуть не пересиливала блаженную легкость в ногах, саднящее ощущение в запястьях или даже щекочущее прикосновение волос к щеке.

Его пульс медленно и равномерно отдавался в ушах, а дыхание существовало как бы само по себе, отдельно от вздымающейся и опадающей груди. Он существовал лишь как коллекция фрагментов, набор маленьких элементов со своими собственными ощущениями, и ни один из них не имел особого значения для общего восприятия.

— Давай, Макдью, — прозвучал голос Моррисона рядом с его ухом. — Подними голову и выпей это.

На него резко пахнуло виски, и он попытался отвернуться.