Бетти лучезарно улыбнулась, встала, и я проводил ее до поста медсестер. Там она обняла меня и вышла из клиники.

Врачу легко думать только о проблемах и болезнях. Собственно, потому люди к нам и приходят. И все же исцелить можно не только лекарствами, но и словом. Когда я рассказал Бетти о том, что я в ней видел, то помог ей найти в жизни иной смысл, больший, чем картежная игра. Говорить людям об их достоинствах, об их душевной красоте, доброте, любви — о, в этом скрыта великая сила. Бетти показала мне, что такие аффирмации — возможно, самый прекрасный путь, по которому Бог ведет нас навстречу нашей судьбе. В конце концов, нас ведь влекут именно Его доброта и милость!

В милости своей Он привлек и меня, даровал мне особые знания и позволил исцелять тела, — а иногда я помогаю людям обрести душевный покой, что кажется мне еще более невероятным. И это вовсе не повод для гордости. Это великая честь.

И я смиренно благодарен Ему за каждую новую встречу.

Анет, малышка, год назад едва пережившая операцию по блокировке огромной фистулы, снова была на операционном столе, — и снова при смерти. А я мог только наблюдать за тем, как резко ее покидает жизнь. Доктор Томпсон, мой ассистент, смотрел на меня в беспомощном непонимании — что случилось? Я отвечал ему тем же. Операция шла успешно, так почему ее тело начало отказывать? Что я теперь скажу ее родителям — после всего, через что мы прошли? Как буду говорить, что их долгое путешествие закончилось вот так — смертью девочки на столе у хирурга? Как смогу посмотреть им в глаза?

Я смотрел на монитор, где уменьшались числа, и мог думать только о том, как провести сердечно-легочную реанимацию, когда ее сердце перестанет биться. Может, удастся поддержать кровоток? Да хоть бы успеть понять, что не так!

* * *

Со времени прошлой операции Анет стало намного лучше. Она научилась гулять на ходунках и даже сама сделала двадцать шагов, а разговаривала намного лучше, чем мы ожидали.

Но ее фистула… таких огромных хищниц я не встречал почти никогда. За год она перешла и выше, и ниже моей «заплаты». Артерии сплелись с венами, обойдя заклеенный участок. Вот такого я точно не видел. Мы словно играли в шахматы: на каждый мой ход она отвечала своим.

Блокировать дуральные фистулы у детей особенно сложно. Детские тела полны гормонов роста, и опухоли растут не по дням, а по часам, все время захватывая ближайшие артерии. У Анет она разбухла непомерно, и девочке требовалась новая операция. Но теперь я не мог добраться до опухоли через поврежденный сосуд, ведь в прошлый раз я залил его клеем, и пришлось идти через череп.

Мой план был таким: закрыть всю сеть вен в этой части мозга в два этапа. Первый — блокировать яремную вену в области шеи и полностью лишить фистулу оттока. Второй — открытая хирургия: раскрыть проблемную вену, клипировать пораженные сосуды и проклеить всю область вплоть до яремной вены. Ее слияние с пораженными артериями я мог предотвратить только одним способом: закрыв отток и пустив кровь по другому руслу. Проводить такую операцию на ребенке было настолько сложно, что мне потребовался ассистент — доктор Томпсон, специализированный нейрохирург.

Риск был невероятно велик. Мне предстояло навсегда блокировать одну из двух яремных вен, по которым кровь оттекает от головы. Кто знал, чем это могло грозить? Я был уверен, что вторая вена сможет принять дополнительный отток на себя. В этом яремные вены похожи на почки: у вас их две, но жить можно и с одной. То была безумно пагубная операция — но на нее пришлось пойти: насколько опасной была фистула.

Потом нам предстояло просверлить участок черепа и расправиться с проблемной веной. Открытие черепа тоже влечет всевозможные риски, от инфекции до проблем с ликвором. Я бы ввел клей непосредственно в вену, но здесь, в нейрохирургической операционной, было гораздо труднее ее рассмотреть. Мобильный рентген лучше всего в отделении радиологии — там мы и проводим большую часть эндоваскулярных операций, когда дело касается мозга. Но перетащить сюда другую машину мы не могли: тут аппарат был стационарным. А в отделении радиологии не провести открытого вмешательства.

Это означало одно: операция Анет будет какой угодно, но только не рутинной.

* * *

В день операции мы молились вместе с родителями Анет. Девочку они держали на руках. К тому времени я уже совершенно спокойно приглашал Бога в медицину.

Первый этап операции прошел хорошо. Я закрыл яремную вену особым устройством — по сути, высокотехнологичной металлической пробкой. Та плотно засела в сосуде, тут же перекрыв поток крови.

Анет реагировала прекрасно: кровь из головы пошла по другой яремной вене, но не перегрузила ее.

Мы начали открытую операцию, завели бормашину и просверлили кость за ухом девочки. Иногда мы отрезаем часть черепа, держим ее в стерильном полотенце, пока длится операция, а затем, когда закончим, возвращаем на место. Но сейчас мы отшлифовали кость моторной дрелью и просверлили отверстие прямо над веной, которую перекрыли зажимом. Теперь участок вены оказался между клипсой и пробкой, установленной ниже, в яремной вене, и кровь в нее не поступала и не вытекала из нее. Исключением были только узлы, захваченные фистулой.

Я не видел лица Анет — только дырку в черепе за ухом, — и смотрел на твердую оболочку мозга. Большая вена, которую я искал, проходила прямо под ней. Настало самое важное мгновение операции. К тому времени она шла уже четыре часа.

Сквозь отверстие в черепе я ввел в вену катетер. Кровь выплеснулась, указывая, что сосуды еще не закрылись. Я ввел клей с помощью шприца. Одна секунда… две… три… Я хотел перекрыть любые возможные связи и заклеить всю вену. Когда я закончил и вытащил иглу, кровь не полилась обратно. Так, приток отрезан.

Мы остановились не сразу. Я заметил второй венозный мешочек — за ухом, под кожей, в стороне от вены, — заполнил его клеем и дал застыть, а потом отошел, позволив ассистентам закрывать череп, и занялся укладкой иголок в особый контейнер. Можно было снимать перчатки. Я завершил свою часть операции.

— Эй, а что с ней? — вдруг испуганно вскрикнул анестезиолог, сидевший у своей тележки. Там мерцали плоскопанельные дисплеи, показывая давление, частоту сердечных сокращений и уровень кислорода в крови. — Давление падает! Вы что творите?

— Да ничего! — отозвался доктор Томпсон.

— Ритм падает!

Я знал, что ничего не могу сделать и остается только молиться. И я молился. Моя душа кричала: «Господи, Ты должен ей помочь! Не дай ей умереть! Нам нужна Твоя помощь! Мы ничего не можем!»

Динамики на панелях тревожно запиликали. Давление Анет — нормальные сто тридцать миллиметров ртутного столба — упало до ста и быстро снижалось. Падал сердечный ритм. Росла только температура. На наших глазах творилось нечто безумно опасное — и никто не понимал, что.

Анестезиолог ринулся к девочке. Обычно анестезиологи сидят за своей синей шторой, точно манекены. Но сейчас спасать ее должен был именно он.