Совершенно неожиданно в лагере появляется шведский Красный Крест. В воротах лагеря его представители передают продовольственные пакеты скандинавским заключенным. В основном это датские и норвежские полицейские. Как правило, они отказывались сотрудничать с оккупантами и арестовывать соотечественников. За это полицейских самих задерживали и депортировали в немецкие концлагеря. В Равенсбрюке все скандинавы были аккуратнейшим образом зарегистрированы. Однако в настоящий момент Великая немецкая административная система трещит по всем швам. В нарастающей неразберихе, связанной с притоком в лагерь новых заключенных, я вижу свой шанс и говорю немцу, отвечающему за распределение продпакетов в больничном бараке, что я — датчанка. Доктор подыгрывает мне, и я тоже получаю продовольственный пакет.

Этот пакет я предлагаю женщине-врачу обменять на вакцину против тифа. Та сохранила несколько ампул сыворотки для себя, но все же соглашается обменять их на пакет, уж больно давно ее мучает голод. А ей надо держаться на ногах, чтобы хоть как-то помогать бесконечным лагерным больным. Из плотно упакованного пакета я украдкой вытаскиваю колбасу и пачку крекеров. Вакцина и дополнительное питание возвращают мне силы.

Шведский продовольственный пакет во всех смыслах спасает мне жизнь. Почувствовав себя чуть лучше, я ухожу из больничного барака. В хаосе и страшной грязи Равенсбрюка отыскиваю Марту. С этого момента мы больше не расстаемся.

Не успели мы прожить три недели в Равенсбрюке, как нам снова велено отправляться в путь: теперь мы должны рыть окопы в Шпреевальде под Берлином. Нас с Мартой и другими заключенными везут туда на грузовике. Когда мы едем через Берлин, нас поражают последствия непрекращающихся бомбардировок. Теперь большая часть этого некогда прекрасного города лежит в руинах. Исчезли целые жилые кварталы.

Впервые с тех пор, как разразилась война, я снова вижу берлинцев. Вокруг царит гнетущая атмосфера. Все понимают, что война проиграна. Русские вот-вот возьмут Берлин, но немцы продолжают сражаться. У женщин на улицах — серые озабоченные лица. Многие тащат на спинах тяжеленные сумки. Одни люди толкают перед собою детские коляски, другие волокут деревянные тележки с домашним скарбом или дровами… Давно небритый мужчина, пустой рукав заправлен в карман пальто… Очередь женщин у все еще работающего насоса или пожарного крана… В городе ощущается нехватка всего. Автомобили, которые еще на ходу, принадлежат армии. То здесь, то там встречаются группки военных. Брусчатка выломана из мостовой и уложена в баррикады. Мешки с песком образуют заградительный вал у входа в метро. Кое-где дорогу перегораживают снятые с рельсов трамваи. Берлин готовится противостоять наступлению русских.

Мы подъезжаем к перекрестку, в центре которого стоит большая пушка. Рядом с ней — пожилой военный и мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати, в черной форме. Их головы не защищают каски, только пилотки, на рукавах — повязки со свастикой. Возле них наш грузовик останавливается, нам велено вылезать из кузова. И сразу же — за работу: не расчищать завалы, а наполнять мешки песком из ближайшей воронки. Потом мы на тачках отвозим эти мешки на перекресток и там укладываем штабелями друг на друга для защиты солдат с пушкой.

Прохожие и юные солдатики с любопытством разглядывают горстку заключенных. И наоборот. Я вижу, как рядом с солдатиками останавливается одноногий мужчина на костылях. Судя по всему, он знает одного из мальчишек в черных пилотках. Он пытается убедить его и его товарищей бросить пушку и разойтись по домам. Жестом показывает им на место, где у него была нога. Все вокруг начинают переругиваться и кричать о предательстве. Мужчина ковыляет прочь. Мы таскаем мешки, и наша работа успешно продвигается. Проходит полдня, прежде чем я наконец улучаю минутку, чтобы перекинуться словечком с одним из мальчишек, стоящим чуть в стороне от группы. Он удивляется тому, что я заговариваю с ним по-немецки и спрашиваю, почему у их пушки такой длинный ствол. Он отвечает немного нервно, но все же рассказывает мне, что эта пушка называется Flak. Она предназначена для того, чтобы сбивать самолеты, летящие высоко в небе. А здесь пушка установлена, чтобы остановить русских на всех улицах, сходящихся на этом перекрестке. Подтащив очередной мешок с песком для сооружения укрепления, я снова внимательно смотрю на мальчишку. Совсем еще ребенок. Я улыбаюсь ему, и он улыбается мне в ответ. Это видит пожилой военный — он приказывает солдатику вернуться назад к группе. Там они стоят, переговариваются и курят. А с заключенными никому общаться не положено. На месте, где стоял солдатик, я замечаю две сигареты. Оставил для меня? Я быстро подтягиваю туда мешок с песком и забираю сигареты. Когда работа закончена и последний мешок уложен в заградительный вал, почти наступает вечер.

Нам снова приказано идти к грузовику. Возле него нам дают перекусить, и мы опять забираемся в кузов. Грузовик с погашенными фарами едет по улицам, постепенно погружающимся во мрак. Практически нигде не горит свет. Мы слышим гул бомбардировщиков и громыхание бомб, разрывающихся вдали. Мне хорошо знаком этот звук. Как и в Аушвице, здесь невозможно спрятаться. Грузовик от бомб не спасет. И так же, как в Аушвице, меня это не слишком заботит, я спокойна. К тому же громыхает пока еще далеко. Я пытаюсь поболтать с Мартой и с другими заключенными, но разговор не клеится. Все слишком устали и замерзли. Я ложусь вплотную к Марте и даю мыслям течь своим чередом.

Должно быть, где-то здесь неподалеку засел Гитлер. Может, в рейхстаге, а может, в своем роскошном подземном бункере, где у него пока еще устраиваются вечеринки с шампанским и музыкой, или он там попивает кофеек со своей подружкой Евой. Может, именно сейчас они танцуют. Под вальс Шопена? Ну уж точно не под дегенеративный джаз или свинг. Хотя умеет ли он танцевать? Вряд ли. Гитлер весь какой-то деревянный, кажется, он способен лишь спастически дергаться под звук собственных речей, — таким я не раз видела его в новостном киножурнале “Полигон”. А вот Ева наверняка умеет танцевать. Она красивая и пластичная, так мне рассказывал о ней Курт… А может, оттуда, где он находится, Гитлер щедро раздает приказы в надежде завоевать свою Endsieg[94]? Приказы кому? Ах да, генералам и эсэсовцам. Но как долго они еще собираются терзать всех войной, которая на самом деле ими уже проиграна? Защищать Берлин собирается горстка людей, это все, что осталось от некогда самой мощной армии Европы. Мальчишки, которые только что научились стрелять из зенитной пушки, да остатки воинских подразделений. Они не могут остановить бомбардировок. Про люфтваффе больше ничего не слышно. Какой смысл погибать неведомо за что? Тот человек на костылях был прав, но его призыв не сработал. Все еще не сработал, поэтому я здесь: помогаю возводить оборонительные сооружения для защиты Берлина.

Грузовик внезапно останавливается. Из-под брезента мы видим темные силуэты разрушенных домов. Дальше дороги нет. Улица разрушена бомбежкой. Нам придется ночевать в кузове. Под охраной двух вооруженных солдат. Этой ночью довольно тихо, бомбят далеко, на другом конце города. Я прикидываю, получится ли у меня сбежать. Целые кварталы лежат в руинах, я бойко говорю по-немецки и, кроме того, у меня под лагерной робой обычная одежда. Еще из Аушвица. Так что я не буду выделяться на фоне измученных войной горожан. Но к чему мне рисковать? Совсем скоро придут русские, у меня при себе нет никаких документов, и, чего доброго, они примут меня за немку! Уж лучше мне встретить русских в немецком плену. Да и нынешние немцы совсем растерялись и кажутся не такими суровыми. С тем я и засыпаю.